Читаем без скачивания Забытые генералы 1812 года. Книга первая. Завоеватель Парижа - Ефим Курганов

Чванство временщика, унижение окружавших его лиц, грубое обращение Потёмкина даже с родовитыми, титулованными особами, рабское отношение к нему даже столь достойных военачальников, каковы были Репнин, Суворов и другие – всё это не могло не производить отталкивающего впечатления на иностранца, который привык видеть совсем иное в своём отечестве.

Ланжерон, находившийся под влиянием утончённости французских нравов предреволюционной эпохи, вежливости в обращении начальников с подчинёнными, был крайне неприятно поражён бесцеремонностью обращения Потёмкина со всеми без исключения и отсутствием чувства собственного достоинства в лицах, окружавших главнокомандующего.

Ланжерон заявил в своём дневнике, а потом перенёс в текст своих записок следующее рассуждение:

Я готов оказывать почтение истинно великим людям, каковы, например, были Тюрен, Люксембург, принц Евгений Савойский или австрийский генерал Лаудон. Но торчать в передней выскочки вместе со всеми его окружавшими лакеями мне казалось невыносимым унижением (Se voir confondu dans l'antichambre d'un parvenu avec tous les valets qu'il traine après lui, cette bassesse me parut impossible à supporter).

Ланжерон привёл в своих записках разные случаи неблаговидного образа действий Потёмкина в обращении с людьми достойными и способными. Наглость (insolence) князя раздражала всех и каждого. Так, например, он терпеть не мог графа Штакельберга, потому что этот дипломат отличался необычайными талантами (Stackelberg avait de grands talents, et c'etait un crime que le satrape pardonnait rarement).

Сообщил Ланжерон и случаи грубого обращения Потёмкина с генералиссимусом Суворовым.

Получив однажды письмо от Суворова, Потёмкин в беседе с адмиралом де Рибасом посмеялся над напыщенным слогом знаменитого полководца и назвал его дураком (J'ai reçu la lettre de votre chef; à l'enfleure du style et au gigantesque des expressions j'ai reconnu la béte). «Суворов – дурак!» – комментирует слова Потёмкина Ланжерон. – «Многие государи считали бы себя счастливыми иметь в своей службе таких дураков».

КАРТИНКА

ПОСЛЕ ИЗМАИЛА

Близился рассвет. Во всяком случае, ночной полумрак уже ушёл. Свечи были не нужны, впрочем, они давно уже догорели. Суворов быстро грыз орехи и буквально носился по кабинету, кидая скорлупки в вазу, которая стояла довольно далеко в углу (попадал всегда безошибочно). Другой рукой он успевал крутить торчавшие на затылке жидкие седоватые волосёнки. В тот момент, когда Суворов останавливался около огромного обитого тёмно-фиолетовым бархатом кресла и буквально пробуравливал своими живыми, острыми глазками устроившегося в нём полковника Ланжерона, своего подчинённого по Измаилу.

– Александр Васильевич, это же так несправедливо, это же совершенно возмутительно.

Румянец разлился по лицу шевалье де Ланжерона. Голос его дрожал. В выразительных зелёно-карих глазах его светилась обида.

– Что Вы имеете в виду, милейший маркиз? Что это по-вашему несправедливо? – лукаво осведомился Суворов.

Ланжерон разгорячился и почти закричал:

– Как что? Вы, вы, именно Вы захватили крепость Измаил. И что же? В Петербурге по этому случаю устраивают грандиозное празднество, и вас специально удаляют из столицы, засылают в Финляндию, чтобы виновником торжества сделать одного Потёмкина, который к взятию Измаила не имеет никакого отношения. При этом они даже наградить отказались вас. Это вопиюще, вопиюще. Все ожидали, что Вам дадут фельдмаршала, а вместо этого генерал-аншеф Суворов получил звание подполковника Преображенского полка. Ужас, ужас.

– Не волнуйтесь, милейший маркиз. Тот, кто не может дело делать, занят своими амбициями. Это же так естественно. А амбиции имеют ещё тенденцию расти, особенно если ты ещё оказался в одной постели с сиятельной особой, но ведь это полководцем ещё не делает. Вот и обидно. Но страшнее другое. Понимаете, маркиз, императрица Екатерина знает о плутнях и грабежах своих любовников, но молчит. Ободрённые таковою слабостию, они не знают меры своему корыстолюбию и самые отдалённые родственники временщика с жадностью пользуются плодами краткого его царствования. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе. От канцлера до последнего протоколиста всё крадёт и всё продажно. Развратная государыня развратила и своё государство – вот что бесконечно обидно, милейший мой маркиз.

Шевалье де Ланжерон осёкся и растерянно огляделся по сторонам. – Действительно страшно, – наконец вымолвил он, слегка даже как будто заикаясь. Ему явно стало не по себе.

Суворов, довольный произведённым впечатлением, лукаво захихикал и ускакал из кабинета. Только какую-то долю мгновения Ланжерону ещё были видны полы его развевающегося рваного халата.

Ланжерон ценил Потёмкина за создание Черноморского флота, но в самых резких выражениях осуждал образ его действий в качестве главнокомандующего в турецкой кампании 1788 года. Особенно строгой критике Ланжерон подвергал ту жалкую роль, которую князь Потёмкин играл во время осады крепости Очаков.

Ланжерон не был участником похода 1788 года, ведь, как известно, в пределах Российской империи он оказался впервые только в 1790 году. О событиях под Очковым Ланжерон узнал от лиц, участвовавших в этой кампании, в частности, от принца Нассау-Зигена, с которым он сблизился в Финляндии ещё до первого свидания с князем Потёмкиным.

Участвуя затем в последующих турецких кампаниях и познакомившись лично с главнокомандующим Потёмкиным, граф Ланжерон был вполне в состоянии проверить рассказы современников о том, как держал себя Потёмкин во время осады Очакова.

Ланжерон знал подробно об образе действий Потёмкина при штурме крепости Измаил; он мог составить себе точное понятие о нерешительности Потёмкина, о его самодурстве и обращении с другими генералами.

В частности, в записках Ланжерона читаем:

Многие лица, участвовавшие в осаде Очакова, рассказывали мне об ужасных страданиях русского войска. Морозы доходили до того, что чернила замерзали в чернильнице. Голод свирепствовал в лагере. Офицеры просили милостыню. Репнин из своего кармана кормил многих офицеров и для той цели истратил своих денег 60.000 рублей. Вот почему все, наконец, настаивали на том, чтобы не откладывать далее штурма. Что касается до князя Потёмкина, то он сидел себе уютно в тёплой комнате и обнаруживал полное равнодушие…

В виду обнаруженных безобразий, Ланжерон не мог не удивляться тому, что Потёмкину, после взятия Очакова, был оказан при дворе роскошный приём. Тут были и триумфальные ворота, и другие почести. Весь город побывал у него. Ему подносили стихи, гениальный русский лирик Гавриил Державин поднёс Потёмкину оду, которая называлась «Победителю». Екатерина подарила ему жезл, медаль, большую сумму денег, и пр.

Ланжерон, прибывший в Россию через год после завершения турецкой кампании, подробно узнал обо всём этом. Он замечает в своих записках:

Вместо того, чтобы строго наказать Потёмкина, его встречают с торжеством. В Англии с ним поступили бы иначе: он непременно погиб бы на эшафоте.

Особенно резко Ланжерон упрекает Потёмкина в невнимании к интересам России во время шведско-русской войны. Князь, по мнению Ланжерона, слишком небрежно и легкомысленно относился к опасности, грозившей России на севере. Около Петербурга, когда можно было ожидать нападения на Ревель, Выборг, Кронштадт и столицу, практически не было войск, потому что, благодаря распоряжениям Потёмкина, все средства, которыми располагала Россия, были сосредоточены на юге и предназначались для турецкой войны.

Так как шведская война Потёмкину не представляла случая разыгрывать важную роль, отличиться, покрыть себя славою, то он не обращал вовсе внимания на события, происходившие около Финского залива.

К тому же Потёмкин, бывший приятель принца Нассау-Зигена, мешал ему в то время, когда принц командовал гребною флотилией на севере, и радовался, что тот был разбит войсками шведского короля летом 1790 года. Иными словами, Потёмкин, по рассказу Ланжерона, обнаруживал полнейшее отсутствие патриотизма, и самое гнусное.

По мнению Ланжерона, князь Потёмкин во многих отношениях оказывался не только бесполезным, но и вредным.

Примером своей неряшливости, беспечности, сибаритизма, он испортил дух дисциплины войска. Благодаря его нерешительности и совершенному отсутствию в нём военного таланта, турецкая война затянулась. Военачальники более способные, как, например, Румянцев, Репнин и Суворов, были стеснены в своих действиях упрямством и деспотизмом «сатрапа».