Читаем без скачивания Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

Но весной Сергей уехал из Питера. Вслед за правительством, вслед за издательствами, редакциями газет и журналов, вслед за славой.

А Леонид остался. И всего лишь за несколько месяцев пришел вот к какому рубежу. Не стало у него рядом друга Есенина, а тут казнили и второго – Перельцвейга. И взбунтовалась душа романтика. Он совершил террористический акт. Убить председателя Петроградской чрезвычайки! Невероятно! Поставить на карту свою и чужую жизни! Да, на Леонида это похоже. При его исключительной порядочности и честности, при его обостренном чувстве справедливости!

Но, увы! Что теперь творится? Хватают всех без разбору и объявляют виновными в этом единичном убийстве. Безвинных. А что, если во время обыска у Каннегисеров найдут его письма Леониду? Да их уже, несомненно, нашли. А если и Сергея сочтут сообщником? Тогда беды не миновать. От этой организации всего можно ожидать. Вон, какой номер «отколол» знакомец Есенина по левоэсеровской партии начинающий поэт Яшка Блюмкин! Захотел приобрести мировую известность. Участвовал в убийстве германского посла. Где-то теперь скрывается, а о нем судачат на всех перекрестках и в газетах.

Что касается Леонида Каннегисера, Сергей стопроцентно был уверен, что Леня на допросах ни одного плохого слова о нем не скажет. Но неизвестно, что там за следователи взялись за него. Небось, не новички, а проверенные люди, которые любое неосторожное слово в иную сторону повернуть могут. Они для устрашения народа что угодно сделают. Что им стоит к расстрелянным пятистам заложников добавить еще десяток – другой. Того и гляди – «загребут» за компанию. Чужая жизнь для них абсолютно ничего не значит. Прихлопнут любого, как муху, и глазом не моргнут. Не зря ведь аббревиатуру «ВЧК» обыватели стали расшифровывать на немецкий лад: «Всякому человеку капут».

Есенин мечется, не зная кому довериться, к кому примкнуть, с кем поделиться радостями и сомнениями. При всей его известности жить ему негде. Приютил вот Сергей Клычков, тоже крестьянский поэт, на чердаке в Пролеткульте, где и сам жил. Никаких условий – ни коммунальных, ни для творческой работы. Просто жалкий угол, где при неимении ничего другого, можно переночевать. Вот и все. Хотя, с другой стороны, может, и лучше. Чекисты взяли за правило – арестовывать людей по ночам. А где его найдут не прописанного? Не станут же по чердакам искать.

Хорошо бы, конечно, свою квартиру иметь. Некоторые, ведь, не успели из Питера в Москву переехать, а уже имеют крышу над головой. Всех поразил «придворный» поэт Демьян Бедный. Поселился, будто член правительства, в самом Кремле. Поговаривают, что по соседству с сестрой вождя Марией Ильиничной, предметом своего обожания. Она теперь ответственным секретарем в «Правде», и его незамысловатые рифмованные агитки публикует без всякой задержки. А двухэтажной государственной дачей Демьян пользуется вместе с самим председателем ВЧК Феликсом Дзержинским.

Это же надо, как умеют люди с посредственными способностями устраиваться в жизни! Ради этого и жена, и теща его молчат, будто ничего не замечают.

Да что там Демьян Бедный. Жорж Устинов, сотрудник «Правды» и «Центропечати» с какими удобствами живет в «Люксе»! Уже не раз заходить к нему Сергею приходилось. Вот где работать хорошо, уединившись. Одно удовольствие. А тут мечешься по друзьям и чердакам, и нет тебе никакого пристанища. Да и случись что-нибудь – кому ты нужен, кто за тебя слово доброе замолвит, заступится? Кто поручится в том, что ты не террорист?

А что будет завтра? Послезавтра? На эти вопросы не могли определенно ответить даже правители вышибленной из колеи России, которые вели народ к невиданным погибельным испытаниям.

Как никогда к месту шептал Сергей Есенин слова Николая Некрасова, сказанные задолго до нынешних событий:

Бывали хуже времена,Но не было подлей.

А через шесть лет в стихотворении «Весна», вспоминая эти названные им «отравленными», а, по выражению Ивана Бунина, «окаянные дни», Есенин напишет:

А ночьюВыплывет луна —Ее не слопали собаки:Она была лишь не виднаИз-за людскойКровавой драки.

Свое отношение к этой «драке» он тогда же выразил в маленькой поэме «Русь бесприютная»:

Россия-мать!Прости меня,Прости!Но эту дикость, подлую и злую,Я на своем недлительном путиНе приголублюИ не поцелую.

Глава V

«Официант от литературы»

От твоих книг шарахаются.

Чому менi, Боже, ты крилець не дав?

В один из предзимних дней 1918 года Cергей Есенин отправился на прием к заведующему издательством ВЦИК Константину Еремееву. В канцелярии издательства к нему подошел щегольски одетый высокий молодой человек, внешне очень напоминающий Леонида Каннегисера и представился: «Поэт Анатолий Мариенгоф». При этом добавил, что работает здесь литературным секретарем, давно увлечен его поэзией и весьма рад такой неожиданной встрече.

Каждому творческому человеку приятно беседовать со своими поклонниками. Тем более, если этот поклонник так похож на твоего друга и служит у такого влиятельного чиновника, каким был К. Еремеев. Потому Есенин уделил молодому человеку достаточно внимания. А тот в знак благодарности пообещал замолвить слово при решении в издательстве возникающих у Есенина вопросов. Его сугубо барская самоуверенность, умение держать себя в разговоре с незнакомыми людьми не оставляли сомнения в том, что он и на самом деле может быть полезен поэту.

Каким же образом наш «нижегородский клад» с троечным аттестатом Пензенской восьмиклассной гимназии вдруг очутился в канцелярии заведующего издательством ВЦИК в Москве?

Благодаря все той же деловой хватке, унаследованной им от отца, которая, кстати, была присуща и другим его родственникам, а главное – благодаря так называемой революционной ситуации.

В стране поменялась власть. На смену царским чиновникам, которые годами и десятилетиями после вузов продвигались по административной лестнице, пришли совсем иные люди – без дипломов, без чести и морали, но с опытом революционно-разлагающей работы, тюремными обычаями, с неуемными амбициями и страстным желанием разрушить все «до основанья, а затем» построить новый мир, где «человек человеку – брат».

Но родных братьев у захвативших власть для управления такой страной оказалось недостаточно. И потому следом за ними в столицу «на ловлю счастья и чинов» из больших и малых городов, поселков и местечек потянулись не только братья, но и кузены и кузины, племянники и племянницы, сваты и шурины, друзья и знакомые, а также знакомые знакомых. Именно тогда и появилась определяющая принцип подбора кадров во все годы советской власти поговорка: «Блат сильнее Совнаркома». Морально разлагающая народ.

Старая интеллигенция тысячами высылалась за границу, освобождая молодым, заявившим о своей преданности Октябрю людям, не только свои кабинеты, но и дома, квартиры. Князья и бароны бежали первыми. Кто успел. Не сладко приходилось и обычным обедневшим дворянам, купцам, разночинцам. Из тех, кто не имел родственников среди представителей новой власти. Как у Мариенгофа.

Здесь мы процитируем его «Роман с друзьями» (Октябрь. 1965. № 10. С. 98–99):

«Родственников у нас, слава Богу, кот наплакал, – говорил отец. От него и я унаследовал равнодушие к родне, близкой и далекой. Но Боба, моего “кузена” (как называла его наша “аристократка”), отец любил. Я тоже. И было за что! Собственно говоря, Боб приходился мне двоюродным дядей. Но так как он был немногим старше меня, я называл его не “дядя Боб”, а просто “Боб”. Это его устраивало. Сказать кое-что о “братце” совершенно необходимо, и не только потому, что на первых порах он сыграл значительную роль в моей судьбе, но и потому, что сам он был существом интересным.

Начну с того, что он был “счастливым человеком”…

Еще в Нижнем, в пору своей ранней юности, Боб крепко подружился с Яковом Свердловым. Говорят, с кем поведешься, от того и наберешься. Ну, мой братец и понабрался “от умного Яши завиральных большевистских идей”, как говорили наши буржуазные родственники.

При Керенском Боб со всем пылом примкнул к большевикам. А после Октября стал главводом, то есть почти народным комиссаром водного транспорта. Переехав в Москву, он обосновался во 2-м Доме Советов – в бывшей гостинице “Метрополь”.

В его роскошный номер-люкс я и явился прямо с Рязанского вокзала. В левой руке у меня был фибровый чемодан, а в правой – тюк с экземплярами драгоценного “Исхода”, аккуратнейшим образом зашитого в новенькую мешковину.

– Ого!. – воскликнул Боб. – Что это, пензюк, ты припер?