Читаем без скачивания Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

Наоборот, они стремились оказывать на этих литераторов активное влияние, а при возможности вовлечь их если не в Пролеткульт, то хотя бы в борьбу с представителями старой школы. Это входило в планы культурной революции в стране, проповедующей наряду с коллективными формами собственности и коллективное творчество. Однако, кому доверить такое нелегкое дело? Здесь нужен свой, преданный человек. Как племянник Боба, Мариенгоф.

Главный идеолог партии Николай Бухарин, пробежав глазами по пензенскому альманаху А. Мариенгофа в момент их первой встречи и найдя его «никогда невиданной ерундой», не мог полностью доверить все дело только ему. Ведь кто в Москве знает этого пензюка, и кто пойдет за ним в какое-то непонятное литобъединение? Новой группе нужен был хотя бы один известный талантливый поэт. И чем ярче будет его талант, тем большее количество литераторов он сможет объединить вокруг своего имени.

Среди молодых именно таким был Сергей Есенин. И власти сделали ставку на него. Звонкоголосого, до глубины своей нежной души влюбленного в отчий край, мятущегося и… неустроенного. Мариенгоф в этой сложной игре должен был выступить в роли привлекательного ангела-искусителя.

Не меньше, чем вождей, устраивал этот вариант и вчерашнего пензюка-троечника Анатолия Мариенгофа. Ему, беспредельно честолюбивому, льстило то, что он сможет постоянно находиться в обществе уже широкоизвестного и уважаемого им поэта Сергея Есенина, а также других литераторов, что они в какой-то степени даже будут зависимы от него. Ну, например, правом участия в выпуске первого их совместного поэтического сборника. Ведь отбор стихов для «Яви» поручен именно ему. А как это возвышает его в глазах всех литераторов!

Однако совсем не так быстро, сломя голову, как представил в своем «Романе без вранья» А. Мариенгоф, бросился Сергей Есенин в объятия вождей. Хотя до объятий дело так и не дошло. Но лояльность к власти поэт начал проявлять. Правда, значительно позже. Уже к концу кровавого 1918 года. Осенью же его, вконец отощавшего, журналист Лев Повицкий, любящий есенинскую поэзию, на несколько недель увез из голодающей Москвы в Тулу, к своему брату, во владении которого находился небольшой заводик по производству пива. Там поэту, как и его другу Сергею Клычкову, удалось хоть немного поправить свое здоровье.

Мариенгоф в это время получал неплохое жалованье за бесцельное просиживание возле окна в канцелярии издательства ВЦИК и безбедно жил со своим «двоюродным братом-дядей» в люксе гостиницы «Метрополь», куда, как мы помним, прямо в номер «мирное существо» приносило чай.

«В начале зимы, – пишет А. Мариенгоф в «Романе с друзьями», – Боб переселил (курсив мой. – П. Р.) меня со всеми моими “Исходами” в отличную комнату на Петровке к каким-то интеллигентным буржуям, которые решились сами предусмотрительно уплотниться: “Дальше, мол, будет еще хуже, и проклятые большевики в нашу квартиру водворят совсем уж черт знает кого”…»

Надеемся, внимательный читатель заметил, что похожая на эту цитата уже была использована в одной из предыдущих глав. Но там речь шла не только об Анатолии, но и о его друге по Пензенской гимназии Молабухе. К этому несоответствию мы вернемся позже, а сейчас нам важно подчеркнуть место и примерное время подготовки Декларации имажинистов. Ведь именно со дня ее опубликования можно говорить о рождении нового литературного течения в России. Поэтому цитируем «роман» дальше:

«Распаковать фибровый чемодан и запихать под кровать остатки “Исхода” было недолго. И сразу я пригласил к себе на новоселье Есенина, Шершеневича и Рюрика Ивнева. Всем троим я написал одно и то же: “Приходите в субботу вечером. Надо окончательно договориться об имажинистском манифесте. Время не терпит. “Советская страна” обещает его напечатать в ближайшем номере».

Этой цитатой прежде всего подтвердим нашу догадку о том, что инициатива создать имажинизм исходила из самых верхов. Мариенгоф, стараясь оправдать доверие власть предержащих, как мы теперь говорим, «достал» будущих членов нового литературного течения, и они в принципе не противились. Но собраться им вместе, чтобы обсудить свою платформу, наметить перспективы, было негде.

Есенин не имел ни квартиры, ни рабочего места. В канцелярии издательства ВЦИК, где числился работающим Анатолий, собраться нельзя, так как кроме его стола, по свидетельству Мариенгофа, «в длинной комнате таких же столов стояло примерно семь-восемь». Рюрик Ивнев, будучи секретарем наркома просвещения Анатолия Луначарского, в рабочее время постоянно занят. Вадим Шершеневич вести друзей в отцовские хоромы, видимо, не захотел. Да и решать такой вопрос лучше было за чашкой чая в спокойной обстановке, без посторонних ушей.

Вот «дядя-брат» Боб и потеснил добровольно-принудительно не какого-то «недорезанного буржуина», а обыкновенного инженера, чтобы поселить у него потомка столбовых дворян Хлоповых (с претензией на остзейское баронство) Анатолия Мариенгофа вместе с другом из Пензы Григорием Колобовым, которого по причине его тайной службы «романист» конспиративно называет Молабухом.

Устроившись в коммунальной квартире, Мариенгоф сразу же зовет на новоселье своих будущих друзей – соратников по имажинизму. Как того требуют «сверху». Не зря же в его пригласительной записке есть фраза: «Время не терпит».

Власти торопились как можно скорее дать бой литераторам «старой школы». Но дать его не со стороны никому неизвестного «пензюка» А. Мариенгофа, а целой группы литераторов во главе с широкоизвестным молодым поэтом Сергеем Есениным.

Очень точную оценку происходящего дал впоследствии в своих воспоминаниях известный литератор-эмигрант Вячеслав Ходасевич. Он писал: «…вся имажинистская школа… затащила к себе Есенина, как затаскивают богатого парня в кабак, чтобы за его счет кутнуть…»

К сожалению, «кутнуть» имажинисты собирались за счет Есенина не один раз, а «кутили» несколько лет. И этот «кутеж» отдается в репутации Есенина до сего времени.

Но для того чтобы заявить о новом течении в литературе, нужна была какая-то программа, манифест или декларация. Есенин, закончивший незадолго до того работу над литературоведчески-философской статьей «Ключи Марии», мог предложить ее в качестве основы для такого документа. Тем более что в ней велась речь о метафоре, которая, по утверждению Есенина, всегда была одним из основных условий художественного произведения, начиная с «Песни Песней» царя Соломона, древнерусских летописей и кончая стихами лучших современных авторов.

Это отвечало и желаниям новых друзей Есенина, жаждавших утверждать своей поэзией главенство образа, называемого ими на французский манер – имажем. Здесь их желания совпадали. Но что касается идеологических постулатов о партийности литературы, Есенин был непреклонен. В его «Ключах Марии» это выражалось следующим образом:

«Вот потому-то нам так и противны занесенные руки марксистской опеки в идеологии сущности искусств. Она строит руками рабочих памятник Марксу, а крестьяне хотят поставить его корове…»

Вождей партии, и в первую очередь Льва Троцкого, такой вариант программы, безусловно, удовлетворить не мог. Это понимал и сам Есенин, и даже Мариенгоф. Не говоря о Шершеневиче, который абсолютно по-иному видел задачи нового литературного течения. Отторгнутый Маяковским от футуризма, он прежде всего стремился получить в имажинизме для себя надежную трибуну для острой полемики со своими бывшими единомышленниками, продемонстрировать личную значимость в новой группе. Что же касается теории, то даже понятия о роли поэзии у него были совсем иные, чем у Есенина. Каждое стихотворение ему виделось как каталог образов, в чем этого закаленного в дискуссиях литературного теоретика полностью поддерживал Мариенгоф.

По свидетельству последнего, Есенин поручил Вадиму Шершеневичу написать манифест, который впоследствии будет назван декларацией:

– Ты, Вадим, газетчик, стало быть, тебе и пишущая машинка в зубы. Сегодня ночью выстукай на ней наш манифест.

Мариенгоф, как всегда, солгал. При всем его желании как можно скорее выполнить указание властей, он вряд ли мог «вдохновить» Есенина на такое твердое решение – заставить Шершеневича за ночь написать манифест, не давая никому в доме спать стучанием пишущей машинки. Ведь все равно назавтра сдавать его в газету никто не собирался, потому что это было, по словам Мариенгофа, в начале зимы, а первый номер газеты «Советская страна» вышел только 27 января 1919 г. Декларация же была опубликована в ней лишь 10 февраля. Если же Шершеневичу и в самом деле пришлось в срочном порядке за ночь «отстукать» декларацию, чтобы успеть сдать ее в редакцию для опубликования, значит, с полной уверенностью можно говорить, что Есенин познакомился с Мариенгофом не в августе 1918 года, как настойчиво утверждал последний, а в январе 1919 года.