Читаем без скачивания Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Презрев древний обычай, здесь никто не натянет на голову тогу, дабы избавить себя от вида смерти. Ни одно божество не задобрят испускающими пар потрохами. Над мертвыми телами ни плача, даже могильного камня не будет, – тот, кому после невесть скольких боев посчастливится выжить, кто – смерти назло – даже бестиариев уложит в могилу и останется на арене последним, только тот удостоится имени и славы, как удостоились их однажды Медведица Иннокентия или Лев Керо II, позже растерзанный безвестным тигром на глазах у беснующейся публики.
Тигрица стряхивает противника, откатывается в сторону. Лев лупит вдогонку правой лапой, попадает в голову, сдирает с нее кожу, изрядный кусок. Он чует кровь, чует раненого, зовущего мать козленка, который однажды в пустынных Атласских горах заманил его в ловушку, чует удачу и крах. Он встает на задние лапы и всей своей мощью обрушивается на спину тигрицы, запускает когти в темя, пытается свернуть ей шею. Тигрица завывает, фырчит, показывает страшный оскал. Лев снова переходит в наступление, оттесняет соперницу, чей хвост уже касается стенки манежа, мнет, бросается снова, метит в горло, со всей яростью вонзается зубами в шею. Кажется, исход битвы решен. Тихий стон, точно вздох, вырывается из глотки тигрицы. Под левым ухом зияет кровавый треугольник. И тут она припадает к земле, извернувшись, освобождается, наконец, от захвата, прыгает на спину противника, бьет лапами по загривку, валит на землю, впивается когтями в шкуру, отскакивает назад и, подергивая кончиком хвоста, приземляется в клубах пыли, на расстоянии двух шестов. Трибуны захлебываются от восторга, всё тонет в рукоплесканиях, гремят фанфары.
Лев, словно в ступоре, хватает ртом воздух, поворачивает тяжелую голову и глядит на раны – две протянувшиеся по спине красные полосы. Потом встряхивает гривой, снова занимает боевую позицию, со стоном бросается на тигрицу, фыркая и завывая от боли. Та изготавливается к прыжку, целит в передние лапы. Оба встают на дыбы и обрушиваются друг на друга. Рыжие, желтые, черные клочья летят во все стороны. Толпа улюлюкает, скандирует хором, беснуется, вдохновляя на бой, который сама и развязала. Они называют это охотой, но здесь нет даже леса, входы и выходы перекрыты защитным валом, высокие стены как замурованные бойницы.
Скрестили два зрелища: казнь и драму. Грубая масса с чуткими нервами, привыкшая к непомерности: масштабов, цифр, жутких сцен. Всего, что доступно воображению. Пределы задаются затем, чтобы их преступить. К удовольствию примешано отвращение, а к отвращению удовольствие, порожденное банальным любопытством, настойчивым порывом сопроводить мысль действием. У них есть выбор, и они им кичатся, в конце концов потакая только инстинктам, точно малые дети, которые забивают камнями лягушек забавы ради.
Еще один вопрос любопытства ради: кто выйдет победителем, если запереть в песчаном зеве всех обитателей зверинцев и заставить их помериться силами? Такой спектакль обнажит любые страхи, но также поможет их побороть. То будет зрелище грандиознее игр, устроенных Августом в честь безвременно почившего наследника. Каков он, апофеоз дикости? Доведется ли им увидеть, как дрессированный тигр разрывает кроткого льва? Или льва, который гоняется на арене за зайцами, отлавливает и носит в пасти, будто плоть от собственной плоти, кровь от собственной крови, играется с ними и отпускает, чтобы снова поймать? А может, они станут свидетелями гекатомбы диких кошек, которых будут выводить на арену и истреблять до тех пор, пока женщины не лишатся чувств, а землю не покроют тела, уже на тела непохожие: растерзанные, порванные на куски, утопленные в крови, дергающиеся головы, надкусанные торсы, конечности, холодные и недвижимые?
Цирк нашего времени – наследие цирка античного. Идея, явившаяся однажды в мир, продолжает жить. Нынче хищники сидят на пьедесталах, выстраиваются в пирамиды, парами пляшут кадриль. Они готовы скакать на лошадях, крутить педали велосипедов, качаться на качелях, балансировать на канатах, прыгать через горящие обручи, служить барьером расфуфыренным псам и по знаку, когда свистнет хлыст, лизать сандалии ряженого гладиатором укротителя или кружить его по манежу в боевой колеснице: лев и тигрица – живущий в стае обитатель степей и одиночка, хозяйка влажных лесов – неравная пара, бок о бок в одной упряжке, рысят, словно перед повозкой Бахуса, изображенной на мозаиках древних жилищ: Africa versus Asia, Африка против Азии, выдержка супротив страсти. Что проку в героическом прошлом, в почетных титулах, каких удостаивают только цезарей? Если лев стал домашней кошкой императоров и святых. Если царство его разоряется, пока он исполняет сокровенные желания мучеников. Приобретая одни привилегии, мы лишаемся других. Города, страны, правители – льва малюют на гербах все кому не лень. В навязанной ему роли он забывает о своем происхождении, о бескрайних просторах и живительной силе солнца, о том, как охотятся в стае. А что же тигр, о котором Европа не вспоминала тысячу лет? Тигр всегда казался диковинкой, что, верно, его и уберегло. Он не стал нерушимым символом. Но населил страницы латинских бестиариев как экзотическое существо, из разряда змей или птиц, наделенное чужими добродетелями. Его поносили, обвиняя в трусости, которая скорее отдавала благоразумием. Он старался держаться от людей подальше, пока было возможно.
Перенеситесь далеко в будущее, узрите печальный конец: дом разорен, как дом Юлиев, род угас, из последних отпрысков понаделаны чучела и на веки вечные помещены в диораму, на фоне пыльной степи, смятого тростника – остекленевший взгляд, разинутая пасть, огромные клыки, будто шипит, угрожая или моля о спасении, как в минуту смерти. Жизнь под надзором человека, в заказниках, а то и за стеклом, среди фальшивых скал, в клетках, облицованных кафелем, и в окруженных рвом открытых вольерах, с мухами, облепившими голову, в вечном безделье – жуй и переваривай, больше ничего, посреди запахов баранины, конины, говядины и подогретой крови.
Публика безумствует. Но вдруг борьба прекращается. Звери, еле дыша, отпускают друг друга, замирают. С боков струится кровь. Тигрица, шатаясь, отступает, жмется истерзанным телом к ограде, жадно глотает воздух. Лев как вкопанный, мускулы судорожно дрожат, губы напитаны кровью, морда в пене. Во взгляде оцепенение и пустота, глаза бездонно глубоки. Грудь поднимается и опускается, вдыхая пыль. На арену ложится тень, облако закрывает солнце, только на секунду.
А потом всё вспыхивает, и сцена заливается удивительным светом. Похоже, это шанс, сродни чуду, но всё же шанс, возможность перекинуть мост в будущее, никем не учтенное обстоятельство, лазейка, съезд с предписанного пути на новый и экзотичный, где на скорую смерть нет и намека. В то же время это необходимость, продиктованная единственным желанием выжить, какое и в первом акте спектакля предопределило движение навстречу друг другу. Только теперь речь шла о насилии, утверждавшем не конец, но начало. Ритуал диктовался законом, старым как мир и нерушимым, который гласил: береги семью и, пока не угас твой род, делай всё для его сохранения. А если наступит жгучий момент, действуй немедля. Подводит один инстинкт, включай другой. Только живой испытывает голод. Только сытый думает о продолжении рода. Только тот, кто думает о продолжении рода, не погибнет. Пусть сигналы противоречивы, но послание, которое в них содержится, довольно прозрачно – мускус в моче зазывает к шалостям, чреватым последствиями: озлобление переходит в застенчивость, от прикосновения хочется бежать, и в следующую секунду – не ощетиниться, а покориться.
Звери трутся, ласково прижимаются друг к другу головами. Ударив, застывают на месте, с поднятой лапой, из глаз перекрестный огонь, оттягивают неотвратимое, уворачиваясь от желанного врага, распаляются, увлеченные до самозабвения, достигают точки, откуда уже нет возврата.
Рыже-черная кошка припадает к земле, ложится плашмя, лев заступает сверху, наваливается на нее белесым телом; и хотя (при всем-то родстве) чувство неловкости еще не отступило, порядок ритуала хорошо известен обоим: лев
