Читаем без скачивания Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец высунул из вагонного окна желтое, с черными крапинками въевшегося железа лицо, двое молодых друзей стояли перед ним на платформе. Он оглядывал их крепкие фигуры, румяные лица и радовался, что эти лица близки и дороги ему. Но вместе с радостью неприятная догадка шевелилась в уме рабочего: «Отдежурил я свое».
— Если квартиры отделают и будут селить в них, дай знать! — крикнул сыну.
Поезд осторожно двинулся. Настя попросила:
— Зайди к моему отцу и скажи, что посуху я приеду.
— Зайду, скажу.
Поезд ускорил бег, и лицо Милехина скрылось в вагоне.
Приехал Петр в Дуванское и удивился всем переменам, происшедшим без него. Он никак не думал, что за полтора года Дуванское потеряет свое лицо и обратится в деревню.
А так случилось. Широкие улицы, пыльные летом и топкие осенью, подернулись травой. Треть домов была продана на слом и на распил. Всюду лежали широкие пустыри, на которых начинали разводить огороды и сады. Все Дуванское было охвачено поясом полей, местами зеленеющих озимью, местами черных, оставленных под пар. Поля длинными языками ложились среди гор по долинам. В домах, хозяева которых не ушли в чужие места, появились лошади, сохи, бороны.
Ходил Петр по улицам и всюду видел, как укрепляется в Дуванском крестьянский труд, кормилицей становится земля, а не железо.
Последнее напоминание о былой жизни — заводские корпуса — разбирали по кирпичику и увозили на ближайшую железнодорожную станцию, где строилось новое депо.
Милехин с первого же дня разыскал Степкины удочки и начал выходить к пруду. Сядет на плотину, около плещутся в воде гуси и утки, забудет про рыбу и думает о Дуванском:
«Уток и гусей не было. Развели всякое хозяйство, все надо». Под плотиной ревет Ирень, будто злится, что приходится ей бежать в узкой трубе, хотя и нет в том никакой надобности, будто требует, чтобы убрали трубу и дали ее водам простор.
По плотине проезжают телеги, нагруженные навозом, проходят люди с вилами, топорами и лопатами, останавливаются они перед Петром и вступают в разговор:
— Погостить приехал али насовсем?
— Здоровьишко подгуляло. Отдохну и опять туда же.
— А мы вот — видишь?
— Вижу, вижу. Какая сила в заводе была, остановили его, и жизнь пошла другим кругом. Привыкаете?
— Помаленьку привыкаем. Первый год беда была, думали, с голоду издохнем, а теперь оклемались. Полей-то кругом, сенокосов, огороды заводят, скоро сады поднимутся, — говорят люди и радуются, что вышли они из нужды, приспособились к незнакомому труду и новой жизни.
— Как лучше, мужиком или рабочим? — спросит, бывало, Петр.
— Там и тут работать надо. Без работы везде плохо.
Вернется Милехин, заглянет Марья в бурак, там пусто.
— Ну и рыболов же ты, отец! Степка — и тот был лучше.
— Он и наловит, когда приедет.
— Да я ничего, шутя говорю.
— И я шутя. Дай отдохнуть, привыкнуть, тогда и буду знаменитым рыболовом.
— Ой ли? В завод потянешься.
Марье хотелось поговорить с мужем, где он думает кончать свою жизнь, но она удерживалась.
«Дам отдохнуть, поправиться, тогда и поговорю», — думала она, перекапывала огород, возила на тачке навоз и не неволила мужа.
Он же, бывало, завернет на огород, посмотрит и скажет:
— Пользишка от него есть какая-нибудь?
— Жить помогает.
Повернется Петр — и за Ирень, в луга, где солнце, ветер, запах травы. Чувствует он, как возвращаются к нему силы, проходит боль в ноге и утихает кашель. Тянется к солнцу и лесному воздуху, как малое дитя, точно думает наглядеться, надышаться за все годы, которые провел в темных и душных цехах. Вспоминает он Степку и Настю: «Лыжи любят, волю и солнце, понимают, что жизнь в нем». И жаль становится, что слишком рано его оторвали от воли и воздуха, тринадцати годов сдали в мастерскую.
Оправился Милехин и сам заговорил с женой:
— Мать, я ведь здоров.
— Благодари бога. Что, не бежать ли задумал?
— Потолковать надо, где мы век коротать будем.
— Где-нигде, только одна я здесь не могу, из сил выбилась. То ли сам оставайся, то ли Степку посылай!
— Парня нельзя: осенью он в науку пойдет.
— А сам ты?
— Слов не говоря, может, и здоровей здесь, только… к заводу привык. К жизни той и к труду. Брось ты, мать, домишко и к нам. Квартиру новую получим и огород для утехи тебе заведем.
Марья долго не давала ясного ответа, а муж все убеждал:
— Степка в Дуванское не поедет, и тянуть не к чему. Я тоже не крестьянин. Отдохнул — и потянуло, как старого журавля.
Действительно, Петр, отдохнувши, затосковал. Ему постоянно представлялся листокатальный завод, мартен, полыхающий пламень и шум.
«Ну что я здесь, какой я крестьянин, когда мое место у железа, у огня!»
Особенно сильно схватывала тоска вечерами. Петр выходил за ворота, прислушивался к шагам усталых лошадей, к скрипу расхлябанных колес, и чудилась ему смерть. Подбирается она к Дуванскому со всех сторон, за полтора года смела треть домов, сметет еще много и оставит маленький бедный поселок, где будет безысходная нужда и вечная бесплодная борьба с каменистой землей.
Сердцу старого рабочего ближе и родней было не умирающее Дуванское, а все расширяющийся листокатальный завод. Там бушует пламень, животворящим потоком на всю страну льется железо, строятся новые цехи,
