Читаем без скачивания Холодный дом - Чарльз Диккенс

Но зимнему утру он не нужен, и его оно не будит. Зато оно разбудило мистера Джорджа и его закадычного друга в «Галерее-Тире». Они встают, скатывают и убирают свои тюфяки. Мистер Джордж, побрившись перед крошечным зеркальцем, марширует с обнаженной головой и обнаженной грудью к колодцу во дворике и вскоре возвращается, сияя после мытья желтым мылом, обливанья ледяной водой и растиранья. Пока он вытирается широким купальным полотенцем, фыркая, словно какой-то воинственный водолаз, только что вынырнувший из воды, – причем жесткие его волосы вьются на загорелых висках тем круче, чем сильней он их трет, так что их, пожалуй, невозможно расчесать иначе как железными граблями или конской скребницей, – пока он вытирается, фыркает, растирается и отдувается, поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы посуше вытереть шею, и резко наклоняясь вперед, чтобы не замочить своих солдатских ног, Фил, стоя на коленях, разводит огонь в камине с таким видом, словно наблюдать всю эту процедуру для него все равно что вымыться самому, и словно излишек здоровья, которым пышет хозяин, передается ему, Филу, и достаточно восстанавливает его силы хотя бы на один день.

Вытершись досуха, мистер Джордж принимается скрести себе голову двумя жесткими щетками сразу, и – так беспощадно, что Фил, который подметает пол, задевая плечом за стены, сочувственно подмигивает. Но вот мистер Джордж наконец причесался, а что касается декоративной стадии его туалета, то она завершается быстро. Затем он, как и в любое другое утро, набивает трубку с длинным чубуком, зажигает ее и, покуривая, шагает взад и вперед по галерее, в то время как Фил готовит завтрак, собираясь подать горячие булочки и кофе, от которых распространяется сильный запах. Мистер Джордж курит в задумчивости и прохаживается замедленным шагом. Быть может, эта утренняя трубка посвящена памяти покойного Гридли.

– Так, значит, Фил, – говорит Джордж, владелец «Галереи-Тира», сделав несколько кругов в молчании, – сегодня ты видел во сне деревню?

Он говорит это, вспомнив, что Фил, вылезая из постели, удивленным тоном рассказал ему свой сон.

– Да, начальник.

– Ну, и какая ж она была?

– Право, не могу сказать, начальник, какая она была, – говорит Фил, подумав.

– Так почем ты знаешь, что это была деревня?

– Должно быть, потому, что там была трава. А на траве – лебеди, – отвечает Фил, опять подумав.

– А что же лебеди делали на траве?

– Щипали ее, надо полагать, – отвечает Фил.

Хозяин снова начинает шагать взад и вперед, а слуга снова принимается готовить завтрак. Его работа не должна бы затягиваться – ведь нужно только очень незатейливо накрыть стол для завтрака на двоих да поджарить ломоть свиной грудинки на огне, разведенном на ржавой решетке камина; но за каждой вещью Филу приходится идти окольным путем, чуть не вокруг всей галереи, причем он никогда не приносит двух вещей сразу, так что все это берет довольно много времени. Наконец завтрак готов, и когда Фил объявляет об этом, мистер Джордж, постучав трубкой по выступу в камине, чтобы выбить из нее пепел, ставит ее в уголок и садится завтракать. Он накладывает себе еду на тарелку, и лишь после этого Фил, который сидит за длинным узким столиком напротив хозяина, следует его примеру; но он ставит тарелку себе на колени, то ли из скромности, то ли чтобы не бросались в глаза его почерневшие руки, или просто потому, что привык есть таким манером.

– Да, деревня, – говорит мистер Джордж, орудуя ножом и вилкой. – А ты, Фил, ее, наверно, и не видывал?

– Болото видел как-то раз, – отвечает Фил, с удовольствием уплетая завтрак.

– Какое болото?

– Просто болото, командир, – объясняет Фил.

– Да где ж ты его видел?

– Не помню где, – говорит Фил, – только я его видел, начальник. Плоское такое. И все в тумане.

Фил называет хозяина попеременно то начальником, то командиром, выражая этим равную степень уважения и почтительности, и так называет только мистера Джорджа.

– А я родился в деревне, Фил.

– Да что вы, командир?

– Да. Там и вырос.

Фил, подняв свою единственную бровь, с почтительным интересом смотрит на хозяина и делает огромный глоток кофе.

– Я знаю, как всякая птица поет, – говорит мистер Джордж, – не много найдется в Англии таких трав или ягод, каких я не мог бы назвать, не много найдется деревьев, на какие я не сумел бы влезть. Когда-то я был настоящим деревенским мальчуганом. Моя матушка жила в деревне.

– Надо думать, она была прекрасной старушкой, начальник, – замечает Фил.

– Да! И не так уж она была стара… тридцать пять лет тому назад, – говорит мистер Джордж. – Но бьюсь об заклад, что и в девяносто лет она могла бы держаться почти так же прямо, как я сейчас, да и в плечах была бы почти такой же широкой.

– Она умерла девяноста лет, начальник? – спрашивает Фил.

– Нет. Ну, ладно! Оставим ее в покое, благослови ее бог! – говорит кавалерист. – С чего это я разболтался о деревенских мальчишках, беглецах и бездельниках? Из-за тебя, конечно! Так, значит, ты деревни не видывал… кроме как во сне да болота наяву? Так, что ли?

Фил качает головой.

– А хотелось бы увидеть?

– Да нет, пожалуй, не очень, – отвечает Фил.

– С тебя хватит и города, а?

– Видите ли, командир, – объясняет Фил, – ведь я ничего другого не знаю, а насчет того, чтобы гнаться за чем-нибудь новеньким, пожалуй, уж из лет вышел.

– А сколько же тебе лет, Фил? – спрашивает кавалерист, помолчав и поднося ко рту блюдечко, от которого идет пар.

– Сколько-то с восьмеркою, – отвечает Фил. – Никак не восемьдесят, но и не восемнадцать. Где-то между.

Мистер Джордж неторопливо опустил блюдечко, не прикоснувшись к его содержимому, и начинает с улыбкой: «Что за черт, Фил…», но не доканчивает фразы, заметив, что Фил считает по своим грязным пальцам.

– Мне было ровно восемь, по исчислениям приходского совета, когда я убежал с медником, – говорит Фил. – Раз послали меня куда-то, и вижу я, сидит у какой-то лачуги медник – один у своего горна греется, – вот благодать-то! Ну, он и говорит мне: «Не хочешь ли, паренек, побродить со мной?» Я говорю: «Да», ну вот мы с ним да с горном и зашагали к нему домой в Клеркенуэл. Это первого апреля было. Я тогда умел считать до десяти, и вот наступает опять первое апреля, я и говорю себе: «Ну, брат, теперь тебе восемь и один». А на следующее первое апреля опять говорю себе: «Ну, брат, теперь тебе восемь и два». Дальше – больше, сравнялось мне восемь и один десяток, потом – восемь и два десятка. Ну, а когда уж столько наросло, я и запутался; а все ж таки всегда знаю, что мне восемь и сколько-то еще.

– Так, – отзывается мистер Джордж, снова принимаясь за еду. – А куда же девался медник?

– Допился до больницы, начальник, а в больнице его, говорят, положили… в стеклянный ящик, – с таинственным видом отвечает Фил.

– Зато ты сразу же повысился в чине? Продолжал его дело, Фил?

– Да, командир, худо ли, хорошо ли, продолжал его дело. Не больно-то оно было выгодное, – бродил я все по таким местам, как Сэфрон-Хилл, Хэттон-гарден, Клеркенуэл, Смитфилд, а там одна голь перекатная живет, – посуда до тех пор на огне стоит, пока совсем не распаяется, – и чинить уж нечего. При жизни хозяина почти что все бродячие медники у нас останавливались – хозяин на них больше зарабатывал, чем на починке. Ну, а ко мне они заходить не стали. Ведь я не то, что он. Он им, бывало, хорошую песню споет. А я не умел. Он им, бывало, сыграет что-нибудь на каком хочешь котелке – хоть на чугунном, хоть на оловянном. А я только и умел, что чинить да лудить эти самые котелки – не мастер я по части музыки. Да еще больно я некрасивый был – бабы ихние на меня и глядеть не хотели.

– Очень уж они были разборчивые. В толпе ты не хуже других, Фил, – говорит кавалерист с ласковой улыбкой.

– Нет, начальник, – возражает Фил, качая головой. – Куда уж мне! Правда, когда я ушел с медником, наружность у меня была ничего себе, хотя тоже похвалиться нечем; ну, а потом, как пришлось мне еще мальчишкой раздувать горн своим собственным ртом, да цвет лица себе портить, да волосы подпаливать, да дым глотать; как пришлось самого себя клеймами метить – ведь мне сроду не везло, то и дело, бывало, о раскаленную медь обжигался; как пришлось мне сражаться с медником, – это уж, когда я подрос, – а дрались мы чуть не всякий раз, как он, бывало, хватит лишнего, что с ним чуть не каждый день случалось, ну, я и подурнел – больно уж чудной, совсем чудной стала моя красота, и это еще в молодых летах. Ну, а потом, как протрубил я годков двенадцать в темной кузнице, где много было охотников сыграть со мной шутку, да как поджарился я во время несчастного случая на газовом заводе, да как вылетел из окна, когда набивал гильзы для фейерверка, так вот и сделался таким уродом, что можно за деньги показывать.

Тем не менее Фил безропотно покоряется горькой своей судьбе и, вполне довольный, просит разрешения налить себе еще чашечку кофе. Попивая кофе, он продолжает: