Читаем без скачивания Путём всея плоти - Сэмюель Батлер

В одной статье утверждалось, что хотя менять слова наших молитвенников и символов веры было бы неудобно, ничего неудобного не было бы в изменении смысла, который мы вкладываем в эти слова. Именно это, говорилось там, фактически происходит в сфере законодательства, именно таким манером закон развивается и приспосабливается к новой действительности; на протяжении веков это считалось правильным и удобным методом осуществления перемен. Церкви предлагалось перенять этот метод для себя.

Другое эссе дерзко отрицало, будто церковь зиждется на разуме. Неоспоримо доказано, что её изначальным фундаментом является и должна являться вера, как и вообще для всякого человеческого убеждения, ибо никакого другого изначального фундамента для него нет. А раз так, утверждал автор, церковь не может быть и упразднена разумом. Она основана, как и всё остальное, на неких исходных посылках, то бишь, на вере, и если чем и может быть упразднена, то только верою же, верою тех, кто окажется в жизни своей более благородным, более приятным и достойным любви, другими словами, лучше сформированным и более способным преодолевать трудности. Любое течение, которое проявит эти качества, победит всё, но никакое другое никакого сколько-нибудь устойчивого прогресса не добьётся никогда. Христианство истинно постольку, поскольку несёт с собой прекрасное, а оно принесло много прекрасного. Христианство ложно постольку, поскольку несёт с собой безобразное, а оно принесло много безобразного. Поэтому оно в немалой мере истинно и в немалой мере ложно; в целом всё могло бы быть гораздо хуже; и мудрее всего будет просто жить с ним и извлекать из него лучшее, а не худшее. Автор подчёркивал, что все мы с неизбежностью становимся гонителями, едва только начинаем питать сильные чувства к какому бы то ни было предмету; поэтому нам не следует этого делать; нам не следует питать слишком сильные чувства даже к тому институту, который автору дороже всего на свете — к англиканской церкви. Нам следует быть людьми церковными, но в известной мере прохладно церковными, ибо среди тех, кто очень озабочен религиозностью или антирелигиозностью, редко наблюдаются люди очень хорошо сформированные или просто приятные. Самой же церкви следует стремиться быть настолько похожей на Лаодикийскую[279], насколько позволительно, чтобы всё же оставаться церковью, а каждый отдельный её прихожанин должен быть горяч лишь в своём стремлении быть сколь возможно прохладнее.

Книга была вся пронизана смелостью — смелостью убеждений и в такой же мере смелостью полного отсутствия убеждений; она выглядела как плод труда мужей, которые, прокладывая себе курс между религиозным скептицизмом, с одной стороны, и полным легковерием, с другой, руководствуются простыми жизненными принципами; которые походя разрубают гордиевы узлы, когда им это удобно; которые не бегут ни от какого вывода в теории и ни от какой нелогичности в практике, в меру того, насколько в них не содержится логики преднамеренного злого умысла и насколько для них видится достаточно резонов. Заключения были консервативны, квиетичны, утешительны. Приводящая к ним аргументация была заимствована у самых прогрессивных авторов современности. Всё, за что боролись эти люди, было им дано, но плоды победы по большей части отдавались тем, кому принадлежали и так.

Самое, может быть, большое моё внимание привлёк вот какой отрывок из эссе о различных существующих в мире системах брачного законодательства:

«Если от нас хотят, чтобы мы строили, — восклицал автор, — то во главу угла нашего сооружения мы ставим хорошее воспитание и формирование личности. Мы хотим, чтобы это присутствовало, сознательно или бессознательно, в умах всех людей в качестве главной веры, по которой они должны жить и действовать, по которой вообще существуют на свете; чтобы это было пробным камнем, которым поверяется всё сущее, добро оно или зло — в соответствии с тем, способствует ли или препятствует хорошему воспитанию.

Что человек должен быть хорошо сформирован и хорошо воспитывать других; что его фигура, голова, руки, ноги, голос, манеры, одежда должны нести этому свидетельство, так что никто, глядя на него, не преминет заметить, что он хорошей породы и, вероятнее всего, произведёт по себе хорошее потомство — сие есть desiderandum[280]. То же и в отношении женщины. Как можно больше таких хорошо сформированных мужчин и женщин и как можно больше счастья для этих хорошо сформированных мужчин и женщин — вот высшее благо, вот к чему прямо или косвенно должны стремиться всякое правление, все общественные установления, все формы коммуникации, все искусства, вся литература, вся наука. Святые мужчины и святые женщины суть те, кто бессознательно держит это в поле своего зрения постоянно, будь то в трудах или в отдохновении».

Если бы Эрнест издал этот труд под собственным именем, он, полагаю я, вышел бы из типографии мертворожденным, но избранная им форма оказалась ко двору своему времени и потому возбудила любопытство; при этом, как я уже говорил, он коварно разбросал там и сям такие аллюзии, на какие — с этим согласился бы любой рецензент — ни у кого не хватило бы наглости, не будь он епископом или, во всяком случае, человеком, облечённым властью. Поговаривали, что один из авторов — некий известный судья, а в недолгом времени распространился слух, будто не менее шести или семи ведущих епископов и судей объединили свои умы, чтобы произвести на свет сей том, долженствующий вскоре превзойти популярностью «Эссе и обозрения», равно как и нейтрализовать влияние этого, тогда ещё знаменитого, труда.

Рецензенты — люди схожих с нашими страстей, и им, как и всем остальным, omne ignotum pro magnifico[281]. Книга и вправду была талантливая, изобилующая юмором, справедливой сатирой и здравым смыслом. В ней прозвучала свежая нота, а пересуды об её авторстве, некоторое время ходившие в обществе, привлекли к ней тех, кто иначе на неё бы и не взглянул. Один из самых несдержанных еженедельников впал по её поводу в экстаз и провозгласил её самым лучшим, что появлялось со времён «Писем провинциала» Паскаля. Этот еженедельник примерно раз в месяц непременно находил какую-нибудь картину, которая была лучшим, что было написано со времён старых мастеров, или какую-нибудь сатиру, которая была лучшим, что появлялось со времён Свифта, или какое-нибудь что-то, что было несравненно прекраснейшим со времён чего-то ещё. Если бы Эрнест поставил под книгой своё имя, а критик знал бы, что он — никто, то, несомненно, написал бы совсем в другом тоне. Рецензенты любят думать, что похлопывают по спине герцога или даже принца крови, стараются вовсю, пока не выясняется, что расхваливали-то они всего-навсего Джонса, Петерса, да Сидорса. Тогда их постигает разочарование, и Джонсу с Петерсом, как правило, достаётся на орехи.

Эрнест не был на такой короткой ноге с литературным миром, как я, и его голова, боюсь, немного вскружилась, когда он одним прекрасным утром проснулся знаменитым. Он был сын Кристины и, пожалуй, не смог бы добиться того, чего добился, если бы не был иногда способен витать в эмпиреях. Впрочем, он скоро во всём разобрался, молча засел за работу и выпустил ряд книг, в которых упрямо говорил такое, чего никто не сказал бы, даже если бы мог, и не смог бы, если бы даже захотел.

У него выработался дурной литературный характер. Раз я шутливо сказал ему, что он похож на того человека из предыдущего столетия, о котором говорили, что ничто, кроме такого характера, не в состоянии сдерживать такое могучее тело.

Он рассмеялся и ответил, что лучше так, чем как пара-тройка современных писателей, которых он мог бы назвать, чьи хилые тела не могло бы поддержать ничто, кроме такого характера.

Помню, как вскорости после выхода одной из этих книг я виделся с миссис Джапп, которой, кстати сказать, Эрнест еженедельно выплачивал небольшое содержание. Это было в комнатах Эрнеста, и как-то так вышло, что мы с нею несколько минут оставались наедине. Я сказал ей:

— Мистер Понтифик написал очередную книгу, миссис Джапп.

— Бог ты мой, — сказала она. — Нет, правда? Вот так джентльмен! Про любовь? — И старая греховодница метнула на меня нечестивый кокетливый взгляд из-под своих стареющих бровей. Я не помню, что в моём ответе это спровоцировало — вероятно, ничего, но она затрещала на полной скорости что-то в том смысле, что Белл принёс ей билет в оперу. — И я, конечно, пошла. Я ни слова там не поняла, потому что всё было по-французски, но я видела их ноги. Ну и ну, ну и ну! Я боюсь, что долго не протяну, и когда наш славный мистер Понтифик увидит меня в гробу, он скажет: «Бедняжка Джапп, старушка уже больше никогда не сморозит какую-нибудь скабрезность»; но дай вам Бог здоровья, я ещё не такая старая, и даже беру уроки танцев.