Читаем без скачивания Французский поцелуй - Эрик Ластбадер

Он собирался расспросить Ма Вараду о местности, где они находились, и вдруг почувствовал, как что-то дернуло его за плечо, будто он задел за сучок. И откуда-то брызнула кровь. Ма Варада вскрикнула, и он, обернувшись, увидел, что ее лицо и бок все в крови. Она ранена!

Но постепенно, заметив, с каким ужасом она смотрит на него, он понял, что ранен он сам. Он посмотрел на себя и увидел, что из его бока обильно сочится кровь. Вдруг закружилась голова, и он споткнулся.

Ма Варада вырвала свою руку, за которую он все продолжал ее тащить, и, повернувшись лицом к преследователям, сняла с предохранителя свой АК-47 и побежала от дерева к дереву, выпуская короткие, точные очереди.

Мун видел, как сначала один, а потом и другой солдат побежали назад, спасаясь от ее пуль. А потом он почувствовал, что сам стоит на четвереньках и перед глазами у него все плывет. Он тряс головой, как раненое животное, и, услышав, что его кто-то зовет по имени, вскинул автомат в направлении голоса. Он уже ничего не видел перед собой.

Ма Варада отвела от себя ствол его автомата и сильно ударила по щеке, чтобы привести в чувство. Постепенно его зрение прояснилось.

— Можешь ты подняться и идти?

— Солдаты? — выдохнул он.

— Пойдем! Я перевязала твою рану, — сказала она, пытаясь его приподнять и даже застонав от напряжения. — Ну, попробуй встать! Мы ведь уже почти выбрались из их территории. Тебе только немного потерпеть надо, пока мы спускаемся с плато. Считай, что почти спасся.

Мун скрипнул зубами, попытавшись подняться. Естественная анестезия ранения постепенно проходила, и боль была невыносимая. С помощью Ма Варады он все же исхитрился встать на ноги, и они, спотыкаясь, начали спускаться по горному склону.

Мун закрыл глаза. Считай, что почти спасся,сказала она. Может, и спасся от Адмирала Джумбо или Генерала Киу, кто бы из них не оказался лжецом. Но не от Ма Варады. Он ведь едва знал ее и особого доверия к ней, по правде говоря, не испытывал. Но получилось так, чтотеперь его жизнь и здоровье зависели от нее одной.

Боль сделала его беспомощным. Для того, чтобы выжить, придется делать то, что она говорит. Он знал, что запросто может умереть. Если рана окажется достаточно тяжелой, в этом первобытном краю ничто не спасет его от заражения крови.

Но он также знал, что не хочет умирать. Если придет его конец, а он так и не посчитается с Волшебником, будет обидно до слез. Его мысли сейчас были больше о Терри, чем о нем самом. Ради Терри он вернулся сюда, ради Терри он сделал то, что сделал в Шане. Если он не сможет отомстить за смерть Терри, его жизнь просто не имеет никакого смысла.

Думая обо всем этом, он еще крепче уцепился за Ма Вараду. Без нее он просто пропадет. Карма превратила ее из жертвы в богиню. В ее присутствии он ощущал себя таким смертным и таким уязвимым. Чувствуя, что и жизнь его, и смерть всецело находятся в ее руках, он в первый раз после того, как покинул Вене, произнес про себя молитву.

Потому что он знал, на что способна эта богиня. Ее сила противоречива: она питает, защищает, но она же убивает.

Морфея стояла перед огромным зеркалом, чтобы Мильо мог видеть ее обнаженное тело все целиком.

Он был уже в кровати, за ее спиной.

— А теперь одевайся, только медленно: один предмет туалета за другим.

Она сделала так, как он требовал, изящными движениями рук лаская свое тело: это тоже входило в программу. Когда она достигла определенного места на теле (а для этого не потребовалось много времени), она услышала, как он поднимается с кровати. Через мгновение он был уже рядом. С закрытыми глазами она чувствовала, как он входит в нее, горячий и нетерпеливый. Подняв руки над головой, она вся содрогнулась, упершись потными ладонями в зеркало.

Его движения нагрели комнату не хуже печки.

— Что ты имела в виду, — спросил ее Мильо несколько погодя, — когда сказала мне однажды, что любишь грезить о времени?

Глаза Морфеи были закрыты. Сейчас она казалась ему такой же таинственной, как само время.

— Ты француз, — ответила она. — Даже если бы я попыталась тебе это объяснить, разве ты бы понял меня?

Они лежали, обнявшись, в постели, и он перекатил ее на спину, чтобы лучше видеть ее лицо. Свет вливался с улицы сквозь промежутки в бархатных портьерах, как избыточная энергия большого города. Он падал на ее лицо, делая ее похожей на одну из небесных танцовщиц, высеченных на каменных фасадах древних храмов Ангкора.

— Почему ты иногда разговариваешь со мной свысока, словно я ребенок или представитель низшей расы? — недовольно проворчал он.

— Напротив, — возразила Морфея, лаская его, — я разговариваю с тобой так, потому что сама являюсь представителем низшей расы.

Мильо отпрянул, будто от удара.

— Если это шутка, то неудачная.

— Это не шутка, — заверила она его. — Это урок, который вы, французы, заставили нас заучить в Индокитае. У вас на это особый дар: насиловать нас и одновременно внушать идею вашего более высокого статуса в этом мире.

— Во всяком случае, это не мой дар. Я никогда не поощрял такой философии.

— Я не имею в виду тебя, милый, — успокоила она его. — Я имею в виду твоих соотечественников.

Мильо откинулся на спину, вдруг почувствовав себя нехорошо от такого разговора. Морфея поднялась на локте, заглянула ему в глаза, потом приложила руку к груди, чувствуя, как бьется его сердце. — Ну вот, а теперь я расстроила тебя.

— Твои слова тут не при чем, — откликнулся он и вполне искренно. То, что она сказала, не являлось для него откровением. Много лет своей жизни он потратил, пытаясь очиститься от грехов, совершенных в Индокитае его соотечественниками. Нет, у него испортилось настроение, потому что он вспомнил о Волшебнике. Ужасно, что его Немезида следит за ним, зная все о нем, о его прошлой жизни, и используя это знание для его собственных злобных целей. Мильо вдруг пришло в голову, а не тешит ли он себя иллюзиями, думая, что освободился от власти ЦРУ? Он понял, что ни о какой свободе не может быть и речи, пока он не узнал, какие планы вынашивает теперь Волшебник.

Морфея нежно поцеловала его в губы.

— Так что ты хочешь знать, милый?

Мильо смотрел мимо нее, в потолок, на котором переключающиеся на перекрестке огни светофора освещали сквозь просветы в занавесях лепную работу мастеров прошлого века.

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне, — промолвил он очень медленно, — как тебе удалось освободиться от груза прошлого.

— Не уверена, что сумею, — призналась она. — Для этого ты прежде всего должен почувствовать себя азиатом.

— Ты хочешь сказать, почувствовать себя рабом и пленником? — спросил он, вспомнив в эту минуту о том, с какой степенью уверенности он может говорить о себе как о рабе американцев, на которых работал и, отчасти, продолжает работать. Как ненавидел он свое униженное положение! — Я знаю, что это такое, — сказал он.

— Я не могу тебе не верить, — сказала она, — но ты все-таки ошибаешься.

Вот он опять, этот всезнающий тон! Этого он уже не мог вынести и сказал ей все.

— Я долгое время был рабом у группы американцев, — начал он. — Они приказывали, и я подчинялся их приказам. Теперь я, кажется, нашел способ освободиться, но все еще не уверен, что смогу. Есть один очень опасный американец, который преследует меня много лет, и теперь он, я подозреваю, выследил меня не хуже ищейки. Вот этого человека я в самом деле боюсь. Только его одного.

Морфея погладила его лоб. — Он тебя уничтожит, — сказала она. — Ты знаешь, что он уже пытался это сделать.

— Что ты имеешь в виду? Он не пытался навредить мне.

— Нет, пытался, — возразила она. — И уже навредил. Чтобы удостовериться в этом, загляни в себя и взвесь ненависть к самому себе, накопившуюся в твоей душе. Ее в тебе именно столько, насколько он преуспел в своем замысле.

Он уставился на нее, обдумывая ее слова. Интересно, всякая ли истина, будучи высказанной, бывает так мучительно очевидной? В первый раз в жизни он почувствовал силу этой женщины.

— Ты можешь помочь мне, — сказал он. — Скажи, что мне делать?

— Прежде всего, отрекись от ненависти, — посоветовала Морфея. — Ненависть и страх — две стороны одной медали. Ненавидя других, мы боимся себя. Ненависть делает нас пленниками времени. Она, как болезнь, превращает минуты в часы. Откажись от ненависти, и все остальное приложится. Ты освободишься от времени, сбросив с себя груз прошлого.

— Ты говоришь это так, будто это все очень просто.

— Разве? Тогда я не так это сказала. Это очень трудно.

Мильо перекатился на живот, взглянул ей в лицо, потом перевел взгляд на ее нагое тело. — Для этого, наверно, требуется много внутренней дисциплины, — сказал он, — чтобы освободиться от ненависти и от страха.

— Да, много, — подтвердила она. — И еще чувства.

— Чувства?