Читаем без скачивания Я – Шарлотта Симмонс - Том Вулф

Чуть нахмурившись, Шарлотта поинтересовалась:

– Постойте-постойте, а это случайно не вы?…

– Увы, случайно – я… – признался Эдам. Он виновато опустил голову и устремил на собеседницу нарочито заискивающий взгляд. – Вообще-то я надеялся, что вы меня не запомнили… Вы ведь Шарлотта, да?

Она кивнула.

– А я Эдам. Что ж, лучше поздно, чем никогда: приношу свои извинения, просто я в тот раз был на взводе. Такая засада приключилась…

– Засада?

– Ну да… Мне кровь из носу нужно было за ночь написать реферат на десять страниц за одного придурка-спортсмена.

– То есть как? Вы что, обязаны писать рефераты за других?

Эдам пожал плечами:

– Работа у меня такая: шефство над студентами-спортсменами. Да какое там шефство: просто пишу за них работы, а мне за это немного приплачивают. Без этих денег я бы здесь не продержался.

– Нет, вы действительно пишете работы за других? Разве это законно?

– Ну, конечно, незаконно – это если и не преступление, то уж всяко серьезное нарушение университетских правил. Но спортсмены есть спортсмены – я думаю, и везде так. Судя по всему, существует какое-то негласное соглашение, и большая часть преподавателей смотрит на это сквозь пальцы.

– Ничего себе. Я даже предположить такого не могла, – сказала Шарлотта. – И как же это происходит – эти спортсмены просто находят вас и говорят: «Слушай, накатай-ка ты мне реферат»?

– Да вроде того. Да им и искать меня не надо. У меня для этого специальный пейджер есть.

– И что, они все так делают? Неужели никому из них не стыдно?

– Может, кому-то и бывает стыдно, но я лично таких не встречал. Понимаете, по большей части они просто кретины. Если б спортсмены попробовали поступить сюда честно, то средний балл на экзаменах у них был бы два с половиной, если не ниже. А те немногие, у кого котелок хоть как-то варит, просто не могут позволить себе учиться по-человечески. Они, понимаете ли, выше всего этого. Нет, правда: если кто-нибудь из них начнет заниматься всерьез – так его дружки по команде засмеют и будут доводить разными приколами, причем совсем не детскими. Вот и получается, что даже если у спортсмена и есть голова на плечах, то учиться по-человечески ему, как говорят, западло. Есть среди них пара неглупых парней, которые получают хорошие оценки на экзаменах и зачетах, – например, Бускет из баскетбольной команды, – так они об этих оценках помалкивают, крепко язык за зубами держат.

– А тогда, ночью, вы для кого работу делали?

– Тоже для баскетболиста. Есть такой Джоджо Йоханссен. Ростом под семь футов, а весит, наверно, фунтов триста, и все сплошные мускулы. И он белый. Единственный белый игрок в стартовой пятерке. У него репа вдвое больше моей и светлые волосы, подстрижены так… не под горшок, а под блюдце, что ли. – Чтобы изобразить прическу Джоджо, Эдам провел пальцем вокруг макушки.

Шарлотта как-то печально скривила губы:

– А, этот! Как же, знаю я его.

И она рассказала Эдаму, как странно вел себя Джоджо на занятиях по французской литературе, курс которой, как она уже выяснила, назывался «Кач-Френч». Рассказала она и о том, как после занятий Джоджо стал клеиться к ней и как она ему объяснила, что он – полный идиот, и как парень в подтверждение своего идиотизма продолжал нести какую-то чушь уже ей вслед.

Эдам злорадно хмыкнул:

– Эх, жаль, меня там не было! Хотел бы я на это посмотреть! Прикололся бы от души. Понимаете, спортсмены – они ведь какие: каждый уверен, что стоит ему подойти к любой девушке в кампусе, как она сразу согласится на все что угодно – просто от радости, что такой парень на нее обратил внимание. Самое противное, что в большинстве случаев они правы. Знаете, сколько я такого насмотрелся… – Эдам выразительно закатил глаза, а затем вернулся к менее скользкой теме: – Весь университет носится с ними, как не знаю с кем – и какой во всем этом смысл? Ну, спрашивается, что нам толку с того, что дьюпонтские дебилы бросают мяч в корзину лучше, чем дебилы из Индианы, или Дьюка, или Стэнфорда, или Флориды, или Сетон-Холла? Нет, пусть играют, если им нравится, никто не против. Я только не понимаю, почему мы делаем из них героев, а из каждой их победы – событие вселенского масштаба?

Шарлотта уже перестала хмуриться, и более того – на ее раскрасневшемся от бега лице промелькнула улыбка. Какая же она красивая, подумал Эдам.

– Знаете, а меня ведь тоже удивляло такое отношение к спорту, еще в школе, – сказала она. – Нет, физкультура – дело хорошее, да и против спорта я ничего не имею, но зачем делать из этого культ – ума не приложу?!

– А где вы учились? – спросил Эдам.

– Далеко, – отмахнулась Шарлотта, – в Спарте. Есть такой маленький городишко. В Северной Каролине. Не слышали? И никто о нем никогда не слышал. Здесь, в Дьюпонте, люди даже не представляют, что бывают такие медвежьи углы.

– Ну, легкий южный акцент я сразу заметил.

Эти слова Эдам произнес с милейшей, как он считал, улыбкой, но его собеседница почему-то напряглась и явно не порадовалась его наблюдательности. Стремясь исправить ситуацию, Эдам попробовал выкрутиться.

– Я вообще-то большой поклонник южного акцента, – быстро добавил он. – Да, кстати, не сочтите за бестактность, но как вы здесь-то оказались?

– Это полностью заслуга моей учительницы английского – мисс Пеннингтон. С ее подачи я разослала свои документы в Дьюпонт, Гарвард, Йель и Принстон. Ни о каких других университетах она мне даже заикаться не разрешала. В качестве запасного аэродрома у меня еще фигурировал Пенсильванский университет.

Эдам понимающе усмехнулся:

– Пенсильванский в качестве запасного? Неплохо. Но вам все же удалось поступить в Дьюпонт.

– Да нет, приняли меня во все пять, куда я документы посылала, – с невольной гордостью ответила Шарлотта. Поймав себя на том, что хвастается, она тотчас же покраснела (слава богу, румянец от пробежки еще не прошел) и, скромно улыбнувшись, пояснила; – Просто здесь, в Дьюпонте, самые лучшие условия, что касается стипендии. А еще я всегда очень хотела заниматься французским языком. Я считала, что здесь очень сильная кафедра французского, и собиралась специализироваться на языке и литературе.

– А теперь что, уже передумали?

– Не то чтобы передумала, но… в общем, уже успела немного запутаться. Здесь так много разных предметов, хочется успеть все и сразу. Например, я записалась на курс… – Оборвав себя на полуслове, Шарлотта заботливо посмотрела на Эдама и спросила: – Вы как? Вам лучше?

– Да все нормально. Я же говорю – все будет о'кей. – В подтверждение своих слов Эдам оторвал задницу от скамейки и вдруг предложил: – Слушайте, вы бы присели. А то мне неудобно – я сижу, а вы стоите.

Шарлотта села на скамейку рядом с ним…

Беговые дорожки и тренажеры продолжали грохотать, как станки в цеху. Говорить приходилось громко, напрягая голос, но Эдам боялся предложить собеседнице выйти хотя бы в холл. Ему казалось, что стоит им выйти из этого зала – и все кончится: чары рассеются, и он вновь останется один.

Какой взгляд! До чего же она все-таки необыкновенная, эта девушка из какой-то дыры под названием Спарта в Северной Каролине. Такая молодая и вместе с тем такая взрослая, по-матерински заботливая, причем эта зрелость в суждениях и отношении к окружающим прекрасно уживается с открытостью и какой-то хрупкой нежностью едва распустившегося цветка – роскошного цветка, только-только сбрасывающего защитные латы бутона и впервые протягивающего свои девственно-нежные лепестки к солнцу. В этих обращенных к большому новому миру лепестках скрыты трепет и непорочность, и в то же время они, эти лепестки, стремятся познать мир и ощутить на себе прикосновение солнечных лучей, притягивают к себе все самое лучшее из этого нового мира. Вся эта садово-огородная лексика звучала в голове Эдама не как чистая метафора, не как фигура речи, не как абстрактная концепция. Он почти физически ощущал близость этих лепестков, видел, как они – ее розовые лепестки – раскрываются и тянутся… тянутся к нему. Розовые, нежные, просвечивающие и в то же время такие живые, такие настоящие и близкие. Он с огромным трудом подавлял в себе желание наклониться к Шарлотте, обнять ее и приникнуть губами к этим нежным бутонам. Вот только… его смущала одна маленькая техническая деталь: если сунуться к ней с поцелуем, нужно сначала снять очки или нет? Или это действие станет слишком уж явной декларацией его намерений? Не разрушит ли оно непередаваемую магию этого мгновения неосознанной близости? А может быть, Бог с ними, с очками? Не надо их снимать, а стоит рискнуть – ну ткнет он ей в глаз уголком оправы, когда наклонится на сорок пять градусов и попытается прикоснуться к ее губам. Стоп! Какого черта? Неужели в его отношении к этой девушке нет места ничему, кроме похоти или пусть даже не грязного, но все равно физического влечения? Взяв себя в руки, Эдам тряхнул головой и сказал: