Читаем без скачивания Я вспоминаю... - Федерико Феллини

Люди цирка без удивления воспринимают все, что с ними приключается. Меня это от души восхищает. Из этого с несомненностью следует, что все, буквально все на свете возможно. Вывод, диаметрально противоположный тому, что диктуется навязанным нам рациональным знанием, предписывающим все виды самоограничения и выдвигающим ощущение вины как непременную предпосылку.

Моя жизнь предстает мне в мыслях как сплошная череда фильмов. В них больше меня самого, нежели в любой другой из сторон моего существования. Для меня это не просто киноленты: они — моя история. Итак, кажется, в конце концов я осуществил то, о чем мечтал, сидя малым ребенком в зрительном зале «Фульгора»: вскарабкался на самый верх и влез внутрь экрана. Тогда мне было неведомо, что такое режиссер, а значит, имело смысл заделаться актером. Нет, неправда, вначале я не отдавал себе отчета и в том, чем занимаются актеры-Я искренне верил, что там, высоко над рядами стульев и кресел, — люди, живущие собственной жизнью.

Мое поколение выросло — на идеализированном представлении о чудесной жизни в Америке, какой ее воплощало американское кино. Герой вестерна, частный детектив, словом, личность была в нем всем на свете. Отождествить себя с такой личностью было нетрудно. Отождествить себя с такой личностью хотелось. Личность была победителем, исполненным благородства героем. Думается, я впервые почувствовал ненависть к фашизму, когда он отрезал нас от Америки и всего, во что я был влюблен: американского кино и американских комиксов.

В мире американского кино дышалось легко и привольно. Его неизменно населяли богатые, счастливые люди. В то время казалось естественным, что тот, кто богат, должен быть и счастлив. По определению. Американцы были красивы и хорошо танцевали. Умение танцевать в моих глазах было неразрывно связано с богатством, а следовательно, и счастьем. Что до меня лично, то я так толком и не выучился танцевать. У меня всегда объявлялись две правые ноги. А эти американцы в своем благоустроенном мире, казалось, вечно танцуют на крышах небоскребов. А если не танцевали, то ели. Или разговаривали по своим белым телефонам. Именно тут зародилась моя страсть к кино.

По мере того, как я становился старше, работа приобретала для меня все большее значение. Когда вы очень молоды, вас разрывает на части потребность во многих удовольствиях. В эту пору, может статься, вам нужно не так уж много, чтобы почувствовать себя счастливым: ведь вам все кажется восхитительно новым. А старость — это время, когда мир сужается. Малозначительные вещи приобретают непропорционально большое значение. В вашей жизни играют роль немногие из тех, кто вас окружают, зато без этих немногих не обойтись. Малое становится огромным. Особым смыслом проникается процесс принятия пищи. Чувствовать себя молодым побуждает вас ваша работа, а не любовные связи. От них-то с определенного момента вы, напротив; начинаете чувствовать себя старше.

Когда я был очень молод, я задумывался о том, на что может быть похожа старость. Она представлялась чем-то не вполне реальным. Мне думалось, в преклонном возрасте я буду точно таким же, как сейчас, только, может, с длинной седой бородой, как у Санта Клауса, которую никогда не буду брить. Надеялся, что в этом возрасте буду есть все, что душа пожелает: моццареллу, макароны, сладкое, вдосталь поезжу по миру и похожу по музеям, на которые у меня никогда не оставалось времени.

Однажды я заглянул в свое зеркало для бритья и подумал: «Откуда, черт возьми, взялся этот старикан?» А потом понял, что этот старикан — я. И все, чего мне после этого захотелось, — это работать.

Есть вещи, которые интересовали меня всю жизнь, но которые я откладывал на потом — на то время, когда уже не буду работать. Главная из них — мне хотелось побывать во всех музеях мира и воочию увидеть столько произведений живописи, сколько хватит сил. Живопись всегда была моей слабостью. Она меня трогала. Трогала так, как, к примеру, никогда не трогала музыка. Мне бы хотелось повидать все, что вышло из-под кисти Рубенса. Он обожал увековечивать на холсте женщин того же типа, каких я набрасывал в своих смешных зарисовках. Был еще Боттичелли с его бело-розовыми девственницами и отроками крупным планом. Необыкновенно впечатлял меня и Иероним Босх. В Норвегии есть замечательный музей Эдварда Мунка; жаль, что я в нем так и не побывал. Но я и в Италии видел не так уж много. Давно собираюсь посмотреть на росписи церкви на пьяцца дель Пополо, всего в нескольких кварталах от моего дома. Пожалуй, на днях схожу. Может, покажу их какому-нибудь приезжему, а заодно и сам посмотрю.

Время в наши дни мчится галопом. Помню, как долго длился день в Римини. Я не спеша прогуливался по берегу. Колдовал над моим кукольным театром. Рисовал. А теперь просто не знаю, куда улетают дни, да не просто дни — недели, месяцы. Величайшая роскошь юности — в том, что совсем не задумываешься о времени.

Я подумываю о том, чтобы сделать об этом фильм. В детстве его ритм будет замедленным, а по мере того, как герой взрослеет, станет постепенно ускоряться. В конце — настолько, что у зрителя зарябит в глазах.

В свое время мне довелось прочесть в «Плейбое» рассказ Фредрика Брауна о человеке, открывающем секрет бессмертия. Единственное, что омрачает его существование, — то, что мир начинает вращаться вокруг него с нарастающей быстротой, так что луна и солнце все чаще сменяют друг друга на небосводе. В конце концов он становится музейным экспонатом: сидя за столом с пером в руке, застыв на полуслове какой-то рукописи. Экскурсовод объясняет посетителям, что он еще жив, только движется так медленно, что это можно уловить лишь при помощи специальной аппаратуры. Он пытается описать, что с ним случилось, но, возможно, пройдут века прежде, чем ему удастся завершить свой труд.

По мере того, как моя жизнь близится к концу, я все чаще задаюсь вопросом: куда она подевалась? В какую бездну провалилась? Отчего время летит так быстро?

Есть что-то странное в том, что о тебе во всеуслышание говорят люди, которые тебя не знают, о которых ты не имеешь представления. Ну, добро бы официанты, таксисты, люди, с которыми ты перекинулся одним-двумя словами; но те, кто тебя и в глаза не видел?..

И уж совсем невтерпеж, когда слышишь, что состояние твоего здоровья становится предметом обсуждения на телевидении. Ужас какой-то!

Мне всегда хотелось быть красивым и сильным физически, одним из тех, кого любят женщины и кому завидуют другие мужчины, вроде тех молодых спортсменов, что устраивали на пляже в Римини целые турниры греко-римской борьбы. Как минимум, хочется не потерять то немногое, что еще при мне, и не выглядеть стариком, пусть я им и стал. Однажды для меня засиял лучик надежды на то, что еще есть возможность испить из источника юности.