Читаем без скачивания Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

В ноябре 1988 года, работая над большой двухтомной (к сожалению, так и не вышедшей) антологией советской фантастики (1917 – 1957), я задал несколько вопросов Владимиру Ивановичу. «Прошу извинить меня за задержку с ответом, – охотно ответил он. – Перенесенные болезни и плюс возраст не дают возможности работать в полную силу, а иногда и совсем повергают в вынужденное безделье, санкционированное врачами. А я не привык к безделью, оно для меня хуже болезни. Я много работал и много ездил. Побывал во многих странах, а в своей – чуть ли не во всех областях Европейской части. Ездил по путевкам Бюро пропаганды СП с выступлениями перед читателями. А вот в Томск попал по командировке Союза писателей для проведения семинара по научной фантастике. Из Томска мне захотелось проплыть по реке Томь и по Оби. Ведь Сибирь я совсем не знал. Новосибирск просто восхитил меня. У него какая-то особая стать. Широкие улицы, не сдавленные небоскребами, что видел я в разных странах. К сожалению и у нас сейчас возникает такая тенденция. А в Новосибирске дышалось легко. На улицах продавались первые весенние цветы „жарки“, похожие на раскаленные угли. Пришла тогда шутливая мысль, что в самолет с таким букетом не пустят по причине пожарной безопасности.

Ну а если без шуток, то Сибирь поразила меня своей необжитостью.

И я представил себе в этом необычном краю большие просторные города, современную промышленность. Ведь тогда еще не было дороги – БАМ, современных поселков при новых подземных разработках. Под этим впечатлением я приступил к работе над романом. Первая книга «Когда приближаются дали» вышла в издательстве «Советский писатель» в 1975 году, а над второй – я еще продолжаю работать.

Вот Вам и ответ, что меня привело именно в научную фантастику…

О теории «фантастики ближнего прицела» я никогда не слышал, хотя некоторые из критиков – родителей «чистой фантастики» – ругали меня за «приземленность», а однажды была даже статья в молодежной газете, которая называлась «Изменивший мечте». Да и теперь иные критики и редакторы торопятся объявить «техническую фантастику» устарелой. Мне же думается, могу даже утверждать, опираясь на свой жизненный опыт, как в технике, так и в литературе, что такая теория не имеет под собой основания. Дело ведь даже не в том, будет ли осуществлена в практической жизни та или иная техническая невидаль, придуманная автором книги, важно, как он об этом рассказал. Заставил ли читателей сочувствовать герою книги, маявшемуся в поиске решения технической задачи, и ненавидеть тех, кто мешает герою осуществить свой замысел на благо людям. А если в читателе (тем более юном) заложена изобретательская жилка или способность к конструированию, то такая книга как раз и поддержит его в таком деле, оно станет для него любимым, и тогда, как предрекал Горький, больные вопросы политехнизации школы будут решаться легче…»

Только в конце жизни, обдумывая вопрос – что все-таки нужно для того, чтобы сделаться писателем? – Немцов признал с некоторой горечью: «Конечно, первое условие – наличие таланта. Как его распознать, проявить и усовершенствовать? Попробуйте пройти примерно такой же путь, что выпал на мою долю. Вариантов бесконечное множество… Второе условие – воля, воспитание самодисциплины, без которых немыслим творческий труд вообще… И третье условие – знания… Под этим подразумевается не курс высшей школы, не аспирантура, а общая образованность. Как однажды было сказано, книги пишут не ученые, а люди образованные. Речь идет не об учебниках и научных трудах, а о художественной литературе. Даже научно-популярную книжку по своей узкой специальности не сможет написать малообразованный человек. И в то же время подлинные шедевры научно-художественной прозы создавали всесторонне образованные ученые, такие как К. А. Тимирязев, С. И. Вавилов, А. Е. Ферсман. Для писателя, занимающегося „человековедением“, обязателен жизненный и душевный опыт, чтобы было о чем рассказать…»

«Когда входишь в рабочий кабинет Владимира Ивановича Немцова, – с удовольствием делился своими впечатлениями Кирилл Андреев, – то невольно думаешь, как соответствует он своему владельцу – и не только живому, реальному человеку, но и тому образу писателя, который возникает у читателя его книг! Повсюду царит свет всех цветов и оттенков: лампы на столе, над столом, над диваном, у каждой полки и шкафа, под потолком и внизу, у пола. И в центре – лампа-памятник, на стеклянном абажуре которой запечатлены автографы писателей. Комната напоминает каюту океанского парохода или кабину трансконтинентального самолета. Вещи в ней совершенно точно пригнаны одна к другой, все имеют свое место. Многое в этой комнате сделано руками самого писателя или, по крайней мере, усовершенствовано им: и книжные полки, и висящие на стенах шкафы для журналов и рукописей, и изящные статуэтки, и необычные лампы дневного света. А над столом – книги: большие и маленькие, в цветных обложках и в бумажных переплетах. Их так много, что глаза разбегаются…»

Умер в 1993 году в Москве.

ИВАН АНТОНОВИЧ ЕФРЕМОВ

Родился 22 (9.IV) апреля 1907 года в деревне Вырица под Петербургом.

Отец – лесоторговец. В 1919 году семья Ефремовых распалась. Детство прошло на юге России – в Бердянске, затем в Херсоне. «Одно время пристроился я на работу в порту. Не брали, говорили, что еще мал, но я упросил. Помню, как получил в конце недели свой первый в жизни заработок – несколько миллионов деньгами и главное, паек. По четверти фунта ячменной муки грубого помола. По полфунта соленых-пресоленых сушеных бычков, от которых распухали губы, и по десятку ландрину – леденцов. Жить было можно! Получил через месяц даже сандалии „деревяшки“, примечательный предмет материальной культуры времен гражданской войны…»

Прибился к красноармейской автомобильной роте.

При бомбардировке Очакова был контужен, с той поры слегка заикался.

В 1921 году демобилизован, уехал в Петроград. Будучи человеком физически крепким, занимался разгрузкой товарных вагонов, иногда работал подручным шофера. Среднюю школу II ступени закончил за два с половиной года. В 1923 году сдал экзамены на штурмана каботажного плаванья при Петроградских мореходных классах и в следующем году уехал на Дальний Восток. Старшим матросом ходил на парусно-моторном боте «III Интернационал». Но постоянной работы не было, пришлось вернуться. К тому же, тянула мечта заняться наукой. «В один из таких моментов я пошел к одному чудесному человеку, вдохновенному романтику моря, талантливому литератору-капитану Дмитрию Афанасьевичу Лухманову. Мы сидели у него дома на Шестой линии, пили чай с вареньем. Я говорил, он слушал. Внимательно слушал, не перебивая, знаете, это большой дар – уметь слушать! – потом сказал: „Иди, Иван, в науку! А море, брат… Что ж, все равно ты его уже никогда не забудешь. Морская соль въелась в тебя“. Это и решило мою судьбу…»

Место директора Северодвинской галереи, размещавшейся в ленинградском Геологическом музее, занимал академик П. П. Сушкин. Он с интересом отнесся к молодому штурману и в 1924 году по его рекомендации Ефремов поступил на биологическое отделение физико-математического факультета Ленинградского университета. Однако с третьего курса ушел, посчитав, что общебиологической подготовки ему хватит.

«Начал я препаратором у академика Сушкина, – вспоминал позже И. А. Ефремов. – Эта работа – освобождение ископаемых костей от породы, в которую они вкраплены, оставляет свободной голову. Приобретя некоторые навыки, можно хорошо работать и думать о своем. То же и в экспедициях. Долгие поездки и утомительные ожидания на железнодорожных полустанках и аэродромах. Сколько часов, суток и месяцев пропали даром! Геологов и палеонтологов я бы награждал медалью за долготерпение. Но есть в этом и хорошая сторона: праздное время освобождает голову для размышлений…»

Полевые работы многое определили в характере И. А. Ефремова.

«Не доезжая станции Шунгай, – (Прикаспий, 1926, – Г. П.), – гора Богдо, несмотря на ее небольшую высоту, резко выступает на фоне ровной степи. Протягиваясь в форме подковы на полтора километра, вблизи она производит впечатление монументальности, в особенности ее центральная часть с чрезвычайно крутыми склонами. Обнажения пластов замыты натечной сверху глиной, усыпанной обломками известняка. Глина засохла плотной коркой, и, цепляясь за обломки известковых плит, можно подниматься по довольно крутым склонам почти до шестидесяти градусов. Держа в одной руке молоток, без которого охотник за ископаемыми не может ступить ни шагу, другой забиваешь кирку в склон горы и осторожно подтягиваешься выше. Конечно, иногда бывают неприятные минуты, когда ноги соскальзывают, кирка вырывается из рыхлого размытого склона, и начинаешь сползать вниз сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Но, мгновенно снова забив кирку поглубже, останавливаешься и продолжаешь таким же способом прерванное продвижение наверх… Обследовав осыпи по склонам, я заложил раскопки на одном из самых крутых выступов Богдо – юго-юго-восточном. Копаться посредине крутого склона горы было очень трудно. Тут большую помощь оказали сильные ветры, обдувавшие склон горы и обеспечивавшие большую устойчивость при балансировании на маленькой ступеньке с помощью кирки…»