Читаем без скачивания Незримая паутина: ОГПУ - НКВД против белой эмиграции - Борис Прянишников

— Шифрованная переписка! — воскликнул Рибе. — Разве это так важно, мэтр Филоненко, что мадам Скоблина делает орфографические ошибки! Но не делают орфографических ошибок, когда пишут шифром, а шифры в письме, адресованном мадам Скоблиной, указывают на секретных агентов. Разве она не знала о политической деятельности своего мужа? Вот как заканчивается это письмо:

«Я не писал вам раньше, так как нужно было выяснить обстановку и изучить все вопросы, которые вы мне задали».

— Наконец, еще одно письмо, от 5 января 1937 года, написанное генералом Абрамовым именно мадам Скоблиной:

«Глубокоуважаемая и дорогая Надежда Васильевна! Я вас очень благодарю за письмо, в котором вы описали покрой нового платья и добавили несколько доверительных слов… Вы можете заключить из этих строк, написанных, быть может, крайне резко, до какой степени мы принимаем близко к сердцу все выступления против Е. К.[108] Мы отлично учитываем то, что у Е. К. много недостатков, но у кого их нет, и кто будет делать лучше него?.. Я пишу вам об этом также в доверительном порядке. Я разрешаю вам рассказать об этом Николаю Владимировичу, но только ему одному; это не должно идти дальше».

— Это значит, что она была подстрекательницей своего мужа. Это как раз то, о чем говорили нам свидетели. И я хочу собрать, словно в букет, те выражения, которые они высказали у барьера. Один из них сказал: она — двигательная сила своего мужа. Другой: она носила генеральские лампасы. Третий: Скоблина звали — генерал Плевицкий. И последнее: она была его злым гением. Вышедшая из рядов Красной армии, она вернулась в ГПУ, чьим двойным агентом была.

И обращаясь к присяжным, Рибе сказал:

— Вы осудите ее, господа, без ненависти, но, конечно, и без жалости!

Зал — под впечатлением горячего, убедительного слова Рибе. Н. Н. Миллер тихонько утирает слезы. Закрыв лицо руками, на скамье застыла Плевицкая. Председатель Дельгорг объявляет перерыв.

Прокурор Флаш благодарил Рибе за речь, глубоко его взволновавшую и облегчившую ему его собственное слово:

— Чьим агентом был Скоблин? По жене — советским, или по Туркулу — немецким? Генерал Миллер не найден ни живым, ни мертвым. В его смерти сомнений нет. Нет и доказательств. Вот почему можно привлечь Скоблина к суду только по обвинению в насильственном лишении свободы, а Плевицкую — в сообщничестве. Кто руководил Скоблиным, советы, или гестапо, или личные цели, всё это не имеет значения. Важно, что против обвиняемых собраны достаточные улики. Плевицкая помогала Скоблину в похищении генерала Миллера, ее соучастие предельно ясно и доказано. В ее деле нет смягчающих вину обстоятельств. Поэтому не поддавайтесь чувству сострадания, в данном случае неуместному. Я требую для обвиняемой бессрочной каторги!

Плевицкая вздрогнула. В зале изумление. Никто не ожидал от прокурора требования такой суровой кары.

Пять минут спустя Жан Шваб взывал к милосердию. На русскую эмиграцию он вылил ушат помоев, зачерпнутый из коммунистической газеты «Юманите». Он утверждал, что Миллер не мог оставить записки, что «гаврского следа» не было:

— А генерал Кусонский… Какую роль сыграл он в этом деле? Не был ли он сообщником? И не выдал ли он Скоблина на расправу, удержав Кедрова? В таком деле возможны все догадки. А в материалах следствия нет ни одного документа, обвиняющего в том, что они были советскими агентами. Я надеюсь, господа присяжные, что вы не осудите одинокую, покинутую и обманутую женщину.

Девятый день процесса. Почти четыре часа, с небольшим перерывом, мэтр Филоненко защищал Плевицкую. Он стремился доказать ее непричастность к похищению, пытался подорвать все улики. Вопреки очевидности он оспаривал даже подлинность записки генерала Миллера. Он убеждал присяжных, говоря, что Кусонский сыграл чрезвычайно подозрительную роль:

— Его показания противоречивы. Он лгал, это очевидно! А почему? Кусонский устранил Скоблина, а его жену посадил на скамью подсудимых. В воскресенье я посетил Плевицкую в тюрьме. Мать-монахиня, от души полюбившая эту женщину, сказала, что все монахини и заключенные будут сегодня молиться об ее оправдании!

Плевицкая беззвучно плачет, котиковая шубка падает с ее плеч.

Председатель суда Дельгорг предоставил подсудимой последнее слово. Плевицкая встала, оперлась о барьер и с трудом, задыхаясь, сказала:

— Да, я сирота. Нет у меня свидетелей. Только Бог, Он знает. Я никогда в жизни моей не сделала никому зла… Кроме любви к мужу, нет у меня ничего. Пусть меня за это судят.

4 часа 15 минут дня. Председатель Дельгорг вручает старейшине присяжных лист с семью вопросами. Пять из них относились к Скоблину и два к Плевицкой: была ли она сообщницей?

В 4 часа 30 минут присяжные удаляются на совещание. В зале томительное ожидание. Плевицкая сидит с закрытыми глазами.

В 5 часов присяжные приглашают в совещательную комнату Дельгорга, Флаша и, защитников Плевицкой. Спустя десять минут защитники выходят в зал с озабоченными лицами.

В 5 часов 18 минут присяжные выходят из совещательной комнаты. Суд занимает свои места. Вводят Плевицкую.

Приложив руку к сердцу, старейшина поднимается и торжественно произносит:

— Да, виновна по всем пунктам. Большинством одиннадцати против одного. Признаны смягчающие вину обстоятельства.

Плевицкая пошатнулась. Ее лицо окаменело и побледнело. Она тяжело опустилась на скамью.

Обращаясь к присяжным, прокурор Флаш возражает против смягчающих вину обстоятельств:

— Я требую, чтобы вы применили максимальную меру наказания. Приговор должен быть примерным. Пусть те, кто толкнул эту женщину на злодеяние в нашей стране, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно!

Защитники вновь взывают к милосердию. Присяжные и члены суда удаляются в совещательную комнату.

5 часов 50 минут. В зал выходят суд и присяжные. Председатель Дельгорг объявляет приговор: двадцать лет каторжных работ и десять лет запрещения проживать во Франции.

В зале возгласы изумления. Плевицкая застыла, закинула назад голову и устремила взгляд в потолок.

26 июля 1939 года в Сенском суде присяжных заочно судили Скоблина. В 1 час дня в зале суда собралось множество любопытных. Им пришлось ждать до 7 часов вечера, когда тень сбежавшего генерала появилась на скамье подсудимых.

Председатель суда Лемле постучал по пюпитру, взглянул в сторону скамьи подсудимых, словно ища Скоблина.

Секретарь быстро прочитал выдержку из обвинительного акта и приговора по делу Плевицкой.

Переглянувшись с судьями, председатель Лемле огласил приговор: признанный виновным в похищении генерала Миллера, Скоблин присужден к пожизненной каторге; на него, совместно с Плевицкой, возложена уплата судебных издержек по процессу.

Судоговорение длилось две минуты семнадцать секунд.

Конец Плевицкой

После приговора Плевицкая провела в камере бессонную ночь. А утром обрушилась на пришедшего в Петит Рокет мэтра Филоненко:

— Что же это, мэтр? Может быть, я ослышалась, не поняла? И вправду двадцать лет каторги? Так ведь я ж погибла, голубчики! Меня зарезали, родные вы мои… Еще позавчера вы меня успокаивали… А раньше, до суда уверяли, что против меня нет никаких улик, и дело до суда не дойдет. А потом суд присяжных. И двадцать лет! Так это — смерть! Лучше бы меня казнили. Вы молчите? Нужно что-то делать, подать на апелляцию. И немедленно!

— Увы, на решение присяжных апелляции нет. Их решение окончательное.

— Подадим на кассацию!

— Поводов к кассации, увы, нет.

— Так значит, надо умирать? — И раздирающим душу голосом Плевицкая закричала: — Нет, не допущу! Я жить хочу еще! Слышите? Я хочу жить, жить, жить!

Ее сильный голос прорвался сквозь дверь комнаты и разнесся по коридору, отдаваясь под гулкими сводами.

— Надо писать в газетах, призвать общественное мнение, идти к министру, к президенту республики!

Она билась в истерике. Прибежали старушки-монахини, тюремные надсмотрщицы, и унесли лишившуюся чувств Плевицкую.

На следующий день мэтр И. Л. Френкель получил от Плевицкой письмо с просьбой принять на себя ее защиту. Френкель был озадачен. Посоветовался с мэтрами Филоненко и Швабом и получил их согласие.

Френкель поспешил к своей новой подзащитной. Плевицкая вышла к нему в сопровождении монашенки. Постаревшая, в морщинах, она всё же не забыла навести красоту, ее щеки были напудрены и губы подкрашены.

— Голубчик мой, а я уже думала, что вы не придете. Никто меня не хочет больше знать. Столько друзей было… И вдруг никого. Одна, одна, словно в могиле.