Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Неправда! Я не мог убить тебя! У меня не хватило бы сил…»
Рядом с головой спага появились еще две головы.
«Нет! Нет!» – безмолвно кричал он, а ноги несли его к полынье…
И тут увидел отца!
На душе стало спокойно и тихо. Страшные головы куда-то исчезли. Отец стоял на краю полыньи и не пускал его дальше, а затем взял за руку и повел назад, к далекому уже берегу.
От отца исходило столько нежности, любви и тепла, что Максим заплакал от счастья.
На берегу он увидел мать. Она глядела на них и улыбалась.
Наконец лед кончился, и он ступил на сушу.
Мать почему-то не подошла к нему, а взяла за руку отца, и они вместе куда-то пошли, растворяясь в солнечных лучах.
Солнце так ярко светило, что он не мог разобрать, куда они ушли…
Земля была жесткой, и щеке стало больно и неудобно лежать на ней. Невыносимо пекло грудь и плечо.
«Мама! Куда вы ушли?!» – безмолвно закричал, пытаясь подняться. Но руки не повиновались ему.
– Да вот же он! – услышал Максим голос Шалфеева.
– Слава Богу – живой! – склонился к нему Оболенский.
– Не трожь француза! – прошептал Максим, снова проваливаясь куда-то в небытие между жизнью и смертью.
– Бредит, ваше благородие!..
Солнце закатилось. Бой затих. После грома пушек наступила тишина, прерываемая стонами раненых.
Наполеон стоял на Шевардинском холме.
«Вроде все, как всегда, но что-то не так… Ах да! Нет неприятельских знамен у ног, – удивился он, – и не проходит строй пленных с усталыми, потными и закопченными лицами. Нет захваченных вражеских орудий. И главное… – Покрутил по сторонам головой и бросил наземь подзорную трубу. – …Главное, вокруг царит тишина… куда-то исчезли льстецы, первыми поздравлявшие меня с победой…»
Не было в этот раз и улыбающихся маршалов, докладывающих, сколько неприятельских батальонов и полков капитулировало… а в остальном, все как всегда после боя – трупы, разбитые пушки и исковерканная земля. Причем французских трупов не меньше, чем русских.
Позже Наполеон узнал о потерях… о своих потерях! Такого еще никогда не было!
«Франция мне этого не простит!» – с ужасом думал Наполеон.
В последующем он так оценил это сражение:
«Из всех моих сражений самое страшное то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми!»
Огромные потери были и у русских. На следующий день Михаил Илларионович решил не продолжать сражение, а отступить:
«Когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель устремлена на истребление французской армии… Я взял намерение отступить!»
На этот раз Максим очнулся уже не на земле, а на тряской телеге. Хотя он лежал на ворохе шинелей, однако чувствовал каждую кочку.
Перед глазами маячила широкая спина в сером кафтане.
«Куда это меня везут? И где все? Где мой взвод?..» – хотел он подняться, но боль раскаленной сталью плеснула в грудь, и, застонав, Максим рухнул на пропитанную кровью шинель.
Через некоторое время он опять раскрыл глаза и огляделся.
Ночь! Тишина! Озноб! Костры биваков! Больше не трясло. Он лежал все на той же телеге, укрытый шинелью.
– Пить… – с трудом разлепил губы, хотя ему показалось, что громко закричал.
Никто не подошел… Сделать еще одну попытку подняться он не решился. Расслабившись, стал смотреть в звездное небо, пытаясь вспомнить прошедший день… или месяц?.. а может, год!.
Перед глазами всплыли какие-то образы, лица… и среди них – лицо матери и отца.
«Но это же бред! Их не могло быть рядом со мной».
Затем необычайно ясно вспомнил француза-полковника, спасшего ему жизнь.
«И откуда он знает меня?. Ах да! Он знал моего отца… Странно все это!»
Кто-то подошел к нему и поправил шинель.
– Пить! – снова прошептал Максим, вглядываясь в силуэт.
– Ваше благородие, Максим Акимыч! Очнулись, – услышал он негромкий довольный голос Шалфеева. – Мигом водичку спроворю и господину Оболенскому доложу…
Пил воду или нет, Максим не помнил.
Очнулся он от боли, когда злосчастная телега, словно живая, подпрыгнула на каком-то бугре. На этот раз было светло, хотя солнце запуталось в низких облаках и не светило. Голова стала абсолютно чистой и свежей. Максим даже ощутил желание подняться и сесть.
В ту же минуту рядом с ним очутился Шалфеев.
– Слава Богу! – перекрестился он. – В тот раз вы меня напугали.
Чем напугал, Максим выяснять не стал, а лишь спросил:
– Куда это мы едем? И где французы?
Спросить, кто выиграл сражение, не решился.
– Меняем позицию. Отходим к Москве! – доложил Шалфеев.
– Значит, проиграли?
– Никак нет, господин поручик. Выиграли!
– А почему тогда отходим?
– Ищем удобную позицию! – бодро отрапортовал Степан. – Попить или еще чего не желаете?
Максим ничего не желал.
Вскоре показалась Москва. Армия и обозы подошли к Дорогомиловской заставе. День выдался ясным и солнечным.
Кряхтя и хватаясь за грудь, с помощью неотлучного денщика Максим уселся на телеге, по-мужичьи свесив босые ноги. Степан заботливо накинул на его плечи шинель.
И тут же, словно из-под земли, появились Оболенский с Нарышкиным.
– Как себя чувствуете, господин раненый? – Покрутив головой по сторонам, Оболенский, словно колдун, материализовал из воздуха бутылку водки. – Первое средство от ран. Поверь моему опыту. Щеку только этим средством и лечу. – Так же неожиданно в его руке появился небольшой стаканчик. – Эскулап увидит, тут же полкану рапорт накатает, потому как недавно я его немного погонял, чтобы лучше тебя лечил.
Рубанов собрался уже сказать: «То-то я смотрю, он ко мне не подходит», но побоялся за жизнь врача.
– А Нарышкин без единой царапины вышел из боя, – протянул наполненный стакан Максиму князь, – хотя нес знамя дивизии, увлекая ее на врага, и лично распластал эскадрон противника.
– Хватит язвить, Оболенский! – улыбался Нарышкин, протягивая руку за стаканом. – Во-первых, увлекал я в атаку не дивизию, а полк!..
При этих словах князь незаметно подмигнул Рубанову и стрельнул глазами в сторону Сержа – заливает, мол…
– …Во-вторых, распластал, как ты выражаешься, всего десяток французов, – не замечая подвоха, выпил он свою долю.
Оболенский с Рубановым зашлись от смеха.
Максим тут же схватился за грудь.
– Болит?! – хором спросили друзья.
– Уже не так! – ответил он, протягивая руку за порцией.
– Господа! Я сегодня глядел на Москву с Поклонной горы, – похвалился Нарышкин.
– Молодец Рубанов. Жить будешь, – протянул ему стакан Оболенский, не слушая Сержа.
– …Москва все такая же! Будто и нет войны, – вдохновенно продолжал Нарышкин, – ясная, златоверхая, гордая, яркая от осенних садов и бульваров, и благовест… господа. Представляете, слышно колокольный звон! Ну, за Москву-то, князь, как вам ни завидно, я точно положу эскадрон лягушатников, – смахнул он с лица тонкую серебристую паутинку. – Бабье лето, господа, – улыбнулся друзьям.
«Интересно! Что же она ему написала?» – с неожиданно острой ревностью подумал Максим, вспомнив о письмах.
В руках Оболенского появилась вторая бутылка.
– Помянем погибших, господа!.. Волынский скончался! Ты последний, кто с ним говорил, Рубанов…
Когда Максим остался один, то чуть заплетающимся языком спросил у Степана.
– Братец! А где мой колет?
– Колет на месте, вашбродь. Насилу от крови отмыл, – доложил подбежавший Шалфеев.
– А письма там были?
– Так точно! Сейчас предоставлю…
Через минуту Максим держал в руках красные от засохшей крови его и Волынского конверты. Один из них к тому же оказался располосован почти напополам.
«Нет! Не стану читать, не мне писаны», – решил он, отдавая письма Степану.
– Прибери их, братец, и сохрани, – велел ему.
«А как-то теперь моя матушка? – подумал, поудобнее располагаясь на телеге. – Ведь в ее монастыре хозяйничают сейчас французы…»
34
В воскресенье 1 сентября главнокомандующий приказал известить генералов, что в четыре часа пополудни приглашает их на военный совет.
У небольшого потемневшего от дождей домика толпились штабные офицеры. Устав стоять, они расселись на завалинке и достали трубки.
Первым приехал в коляске Барклай де Толли – аккуратный шотландец не любил опаздывать. Штабные офицеры резво вскочили на ноги, приветствуя генерала. Следом прибыли Ермолов и Дохтуров. Затем приехали Багговут, Коновницын, Уваров, Милорадович, Толь.
Замучившись без конца вставать и садиться, Нарышкин нашел у трухлявого забора толстенную колоду, на которой кололи дрова, и, подстелив платок, уселся на нее.
Последним явился Беннигсен.
«Делать старичкам нечего! – рассуждал, сидя на колоде Нарышкин. – Ну чего собирать совет? И так ясно, что надо бить врага и не пускать в Москву!» – Как и другие, он с нетерпением ожидал результата.
У молоденького любопытного подпоручика Елизаветградского гусарского полка не выдержали нервы, и – с молчаливого одобрения всех штабных офицеров – он подкрался к открытому окну комнаты, в которой сидели генералы, и стал подслушивать.
