Читаем без скачивания Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы свернули вбок и поехали вверх по крутому склону, по второстепенной дороге, недавно засыпанной гравием, — мимо журчащих полноводных ручьев, через тенистые сосновые рощи, где тишина нарушалась только воркованием голубей, — и вскоре добрались до огромных распахнутых ворот. За нами, посреди просторного парка, виднелась невероятных размеров вилла. Я сразу же узнал ее. Модель виллы показал Габиний завистливой толпе на форуме, сообщив, что это дворец Лукулла.
С тех самых пор, стоит мне ощутить запах еще не высохшего цемента и влажной краски, как я возвращаюсь мыслями к Лукуллу и грандиозному мавзолею, который он выстроил для себя за стенами Рима. Он являл собой великолепное и печальное зрелище. То был, пожалуй, самый блистательный военачальник из числа аристократов за последние полвека. И это притом, что после приезда Помпея на восток у него украли его самую важную победу, а происки врагов, включая Цицерона, обрекли его на многолетние скитания за пределами Рима. Обесчещенный, он не мог даже прийти в сенат, ибо появление в городе лишило бы его права на триумф.
Поскольку Лукулл все еще обладал военным империем, в поместье было много часовых и ликторов — так много, что Цицерон небезосновательно предположил, что, помимо Лукулла, тут есть еще один видный полководец.
— Как думаешь, может ли случиться так, что Квинт Метелл тоже здесь? — прошептал он мне на ухо, когда мы, следуя за управляющим Гортензия, шли по длинным коридорам. — Всемогущие боги, мне кажется, что он здесь!
Мы миновали множество комнат, забитых военными трофеями, и наконец очутились в большом помещении, называемом залом Аполлона. Под фреской с изображением божества, выпускающего из золотого лука горящую стрелу, негромко беседовали шестеро мужчин. Услышав звук наших шагов по мраморному полу, они умолкли и повернули головы в нашу сторону. Одним из них действительно был Квинт Метелл — располневший, поседевший, немного истрепавшийся за годы службы на Крите, но по-прежнему напоминавший того самого человека, который пытался запугать сицилийцев и воспрепятствовать им давать показания против Гая Верреса. По одну сторону от Метелла сидел Гортензий, его давний союзник по судебным битвам, а по другую — Катул, все такой же тощий и угловатый. Исаврик — великий старец сената — присутствовал тоже. В тот июльский день ему, вероятно, было не меньше семидесяти, но он не выглядел на свои годы. И неудивительно: ему предстояло прожить до девяноста лет и похоронить всех присутствовавших в тот день в зале Аполлона. Я заметил в руках Исаврика запись тайных переговоров, которые утром передал Гортензию.
И наконец, братья Лукуллы. Младший, Марк, был хорошо мне знаком, поскольку я часто видел его на одной из передних скамеек сената, а вот Луция, знаменитого военачальника, я, как ни странно, не узнал вовсе. Этому тоже не приходилось удивляться, ведь из последних двадцати трех лет восемнадцать он провел в нескончаемых походах. Луцию было за пятьдесят. Увидев его, я сразу понял, чем была вызвана жгучая зависть Помпея по отношению к этому человеку и почему дело едва не дошло до драки, когда они встретились в Галатии во время передачи начальствования над восточными легионами. Луций Лукулл излучал такое величие и достоинство, что рядом с ним даже Катул казался самым заурядным человеком.
Молчание нарушил Гортензий. Выйдя вперед, он представил Цицерона Лукуллу. Цицерон протянул хозяину дома руку, и в течение нескольких томительных секунд мне казалось, что тот откажется пожать ее: военачальник мог счесть Цицерона сторонником своего врага Помпея. Однако затем Лукулл все же пожал протянутую руку — очень осторожно, как берут грязную тряпку в отхожем месте.
— Император! — проговорил Цицерон с вежливым поклоном, а затем кивнул Метеллу и так же почтительно повторил: — Император!
— А это кто такой? — требовательным тоном спросил Исаврик, мотнув головой в мою сторону.
— Мой письмоводитель, Тирон, — пояснил Цицерон. — Это он записал все, о чем говорилось в доме Красса.
— Не верю ни одному слову! — заявил Исаврик, тыкая свитком с записью в мою сторону. — Никто не может записывать слова с той же быстротой, с которой они произносятся! Это за пределами человеческих возможностей.
— Тирон изобрел собственную разновидность скорописи, — пояснил Цицерон. — Пусть он сам продемонстрирует вам записи, сделанные им прошлой ночью.
Я достал из кармана свои таблички и протянул их недоверчивым аристократам.
— Поразительно! — поразился Гортензий, внимательно изучая написанное. — И что же, каждый из значков соответствует определенному звуку?
— В основном они обозначают слова и самые распространенные обороты, — ответил я.
— Докажи, — воинственным тоном потребовал Катул. — Запиши все, что я сейчас скажу. — И, дав мне не более двух секунд на то, чтобы приготовить новую табличку и взять стилус, быстро заговорил: — Если то, что я прочитал здесь, правда, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство на грань гражданской войны. Если это ложь, перед нами самая отвратительная подделка в истории Рима. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека. Катилина — горячая голова, это всем известно, но он истинный римлянин благородного происхождения, а не какой-то хитрый и честолюбивый чужак. Поэтому его слово всегда будет значить для меня больше, чем слово выскочки! Что тебе от нас нужно, Цицерон? Не можешь же ты после всего, что произошло между нами, всерьез рассчитывать на мою поддержку во время консульских выборов? Так чего ты хочешь?
— Ничего, — с вежливой улыбкой ответил Цицерон. — У меня появились сведения, которые, по-моему, могут быть для вас любопытными. Я передал их Гортензию, вот и все. Это ведь вы меня сюда привезли, помните? Я не напрашивался к вам в гости, и, возможно, это мне следует спросить: «Чего хотите вы?» Угодно ли вам оказаться в тисках между Помпеем с его войском на востоке и Цезарем, Крассом и городской италийской чернью, чтобы из вас, капля по капле, выдавили остатки жизни? Или вы думаете, что вас защитят те, кого вы поддерживаете на консульских выборах, — дурак и сумасшедший, которые не могут навести порядок в собственном доме, не говоря уж о государстве? Что ж, очень хорошо, тогда, по крайней мере, моя совесть будет чиста. Я исполнил свой долг перед Римом, предупредив вас о том, что происходит, хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в
