Читаем без скачивания Большое Гнездо - Эдуард Зорин

— Меня-то за чо? Чо меня вяжете-то? — бормотал он, обращаясь к молчаливо стоящей толпе.

— Наперед оглядчивее будешь, — наставительно сказал сотник, помогая подняться мужику. Мужик охал, ощупывая разбитое лицо.

— Княгиню благодари, — напомнили из толпы.

— Спасибо, матушка, — униженно улыбаясь окровавленным ртом, поклонился мужик Марии. — Не желал я худа княжичу — досточка, вишь ты, преломилась…

— Ступай, ступай, — поморщилась княгиня.

Толпа редела помаленьку, скоро все разошлись. Снова на лесах и во дворе закипела работа.

Еще ярилось солнышко над Владимиром, но все гуще шли по небу, опускаясь все ниже и ниже, пузатые, словно лодии со вздутыми ветрилами [183], белые облака.

4

Вокруг возка быстро сгущались желтые сумерки. Не плыл с еще теплой, как живое тело, земли привычный шорох хлебов, не разрывали воздух грачиные крики, не курлыкали в поднебесье косяки отлетающих к югу журавлей…

В лощине, над извивающейся в осоке Лыбедью, загустел туман. Лошади, сбившись с пути, воротили на сторону — возок опасно качнулся на разбитом мостике, вильнул передним колесом и едва не свалился в воду.

— Поглядывай! — крикнула Досифея сгорбившемуся верхом на переднем коне мужику.

Разбежавшись за рекой, рысаки лихо взяли покатый пригорок, вынырнули из тумана. Темнело. Слева, донесенный легко подувшим ветерком, послышался слитный лесной шум…

Забившись в угол, Досифея сидела в возке молча, туго прикрыв веки. Притихшая Пелагея боялась побеспокоить игуменью.

На лесной неровной дороге колеса часто запрыгали на корневищах — Досифея очнулась.

— Эко темень какая, — сказала она, потянувшись из возка.

В лесу было влажно, пахло прелым листом и грибами. По сторонам от дороги плотно стояли сосны и ели, тяжелый лапник однотонно шуршал по кожаному пологу.

Возвращалась игуменья в свой монастырь, навсегда оставив во Владимире надежду вернуть себе прежнее расположение капризной княгини. Так и не состоялось у нее степенной беседы с Марией, так и уехала она с княжого двора без пожалованной грамоты на облюбованные за Клязьмой пожни…

Перебирая в темноте положенные на колени деревянные четки, Пелагея вздыхала, прислушиваясь к неровному бормотанию игуменьи, но слова мешались со скрипом и стуком колес, с шорохами леса и топотом резво бегущих коней.

— Стой! Осади! — послышался на дороге незнакомый голос. Топот стих, возок дернулся и встал. Мужик-ездовой тихо переговаривался с кем-то.

Игуменья приподнялась, опершись на посох, вся обратилась в слух. Не вытерпев, позвала в темноту:

— Эй, кто там? Слышь-ко!..

Голоса смолкли. Покряхтывая, возница спустился с коня, вразвалку приблизился к возку:

— Звала, матушка?

— Почто встали?

— Ратай [184] тут встретился, знакомый мужичок… Остерегает: езжайте, мол, да по сторонам поглядывайте.

— Экой оглядчивой, — пробормотала игуменья. — Не мой ли ратай.

— Твой, матушка.

— Кликни.

Подошел ратай, высокого роста, весь крепкий и нескладный, как вывороченный из земли дубовый комель. Задержался на почтительном расстоянии от возка, привычным движением руки сдернул с головы шапку.

— Тута я, матушка.

— Что же ты, холоп, коней моих среди лесу остановил?

— Прости, коли побеспокоил, — тихо отвечал мужик, робея перед игуменьей. — Но дальше дорога тебе опасна.

— Аль загрезилось что? — чувствуя скрытую в словах ратая тревогу, понизила голос Досифея.

— Кабы загрезилось, а то сам зрил…

— Кого зрил-то?

— Лихого человека, матушка, зрил. Рыскает он тут поблизости на коне, никак, высматривает. А что высматривает-то?.. Одна наша обитель на стороне. В ино место дороги нет.

— Эк присмирел ты, что волк под рогатиной, — сказала игуменья. — Поджал хвост, а о том не подумал, отколь у шатучего татя быть коню. Князев это гонец припозднился, кому еще быть?

Едва услышала Пелагея про шатучего татя, все позвоночки у нее страх пересчитал.

— Поостереглась бы ты, матушка, — дернула она игуменью за рясу. — А что, как правду говорит ратай?

— Почто же не правду-то? — обиделся мужик. — Я и в лицо его признал. Давеча на Лыбеди унес он у боярышни Конобеевой колечко. Все его признали, хошь, у ратайного старосты спроси.

— Кто же он?

— Да Однооков бывший конюший.

— Вобей?

— Он. Вот так, как пред тобою, стоял я пред его конем, матушка. Так что поостерегись, а не то ворочайся во Владимир. Не ровен час, хватишь лиха… Мне-то чо, у меня окромя обереги да креста медного и нет ничего.

Больше половины пути проехала игуменья до своей обители, возвращаться ей не хотелось.

— Ты, мужик, пошарь-ко вокруг себя, возьми шелепугу поувесистей да прыгай на задок возка, — сказала она ратаю. — А ежели что, так бей без разбору, бог тебя простит.

Мужик неохотно выполнил приказание, вскарабкался на покачнувшийся возок. Тронулись.

Ближе к ночи становилось все прохладнее. Но не от одного только холода бил игуменью мелкий озноб. «Беда к беде приходит», — думала она, творя спасительную молитву:

— Пронеси, господи…

Пронесло. Услышал ее мольбу господь. Не встретили они на пути Вобея. У монастырских ворот ратай облегченно спрыгнул с возка.

— С приездом тебя, — сказала выглянувшая в окошечко баба и распахнула створы ворот.

Лошади въехали в обитель, остановились посреди темного двора. Вновь обретя гордую осанку, Досифея вышла из возка. Пелагея нырнула ей под руку, бережно повела игуменью по всходу.

— Вот приступочка, а здесь другая, — приговаривала она. Отяжелела Досифея. Хоть и старалась держаться с достоинством и слабости своей не показывать, но пережитый в лесу страх не прошел даром. Едва войдя в келью, она обессиленно опустилась на лавку, застланную жесткой сукманицей.

— Вздуй огонь-то, — тихим голосом сказала она чернице.

Пелагея проворно запалила от лампадки, горевшей под образами, лучину, поднесла к оплывшей свече на столе.

— Дома, — облегченно вздохнула игуменья. Осенила себя размашистым крестом, стала на колени перед иконами, смиренно сотворила молитву.

— Оберегла нас святая богородица, — сказала она стоявшей чуть позади коленопреклоненной Пелагее.

— Все истинно, матушка, — дрожащим голоском вторила угодливая монахиня.

— Не вовсе отвернулась от нас, грешных…

— Не вовсе…

— Образумит и княгинюшку она…

— Как не образумить, матушка! Истинно образумит.

— Злые-то люди, знать, меня пред нею оговорили, — бормотала Досифея, — а она, душа ангельская, их и послушала. Совсем было пообвяла я, а нынче верую: спасла нас от татя богородица и впредь не оставит своею милостью. Да куды ж податься княгинюшке, окромя нас? Где сыщет истинную благодать, где грехи отмолит, где душу облегчит от неправды, творимой в миру, и козней алчущих княжеской ласки?..

— Все так и сбудется, матушка. Не печалуйся и сердца своего не надрывай, — шептала ей в затылок Пелагея.

«А что есть благодать истинная? — думала она, крестя лоб и кладя согласно уставу, положенные поклоны. — И только ли за смирение вознаграждает господь?»

Ожидая игуменью в возке возле строящегося собора, увидела она в толпе, спешащей к торгу, бывшую сестру Феодору. Не презрением, а ревностью и завистью лютой наполнилось ее сердце.

Шла Феодора походкой легкой, плыла, словно лебедушка, по бревенчатой мостовой. Лицо у нее белое, нарумяненное, бровки подведены, в ушах — блестящие сережки, на руках — серебряные браслеты. И одета она не как-нибудь, а в шелковую золотистую рубаху, на ногах — сапожки сафьяновые. И мальчонка рядышком семенит, несет украшенную резьбой шкатулку.

Не утерпела Пелагея, выпрыгнула из возка, окликнула Феодору. Не смутилась бывшая черница, не стала прятаться в толпе, приблизилась с улыбкой.

— Не Феодора я нынче, а Малкой меня зовут. И не монашка я, а жена дружинника. Ты-то почто, Пелагея, в городе обитаешься?

— С игуменьей на княж двор. А княгиня на соборе бдит, вот сюды и направились.

Представила себя Пелагея рядом с Малкой — и устыдилась своей старенькой рясы и грязных лапотков. Много скопила она всякого добра, а на что оно ей, ежели не может она вот так же, как Малка, пройтись по мостовой, не таясь прохожих?..

Стала выпытывать Пелагея Малку, где живет да как поживает.

— Изба у нас во Владимире не хуже прочих. Веселица в походе со Всеволодом, а я по повелению княгини приехала из Переяславля.

— Расцвела ты в миру, Малка, сразу тебя и не узнать.

— Душою кривить не стану: не по нутру мне было монастырское житье. Пришла я в обитель благодати искать, мечтала, разуверившись в людях, посвятить себя богу. Но не боговы дела творятся за вашими стенами, Пелагея, а, как и всюду, корысть процветает и лютая вражда.