Читаем без скачивания Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Дмитрий Борисович Павлов

ее адресата и потребителя. В высказываниях, рассчитанных на западноевропейцев и американцев, она акцентировала родство «новейшей азиатской» (японской) и западной, христианской, культуры и, исходя из этого, подчеркивала общечеловеческую, цивилизаторскую и, в сущности, прозападную миссию своей страны в дальневосточном конфликте. Барон Канэко Кэнтаро, направленный с пропагандистской миссией в США, заявлял в англоязычной прессе, что на Дальнем Востоке Япония «сражается в интересах англо-американской цивилизации», а не в своих собственных[1134]. В справедливости дела Японии и ее «уверенности в конечном торжестве права над силой» убеждал зарубежных корреспондентов заместитель министра иностранных дел Тинда Сотэми в марте 1904 г.[1135] Популяризация этих «полуправд», надуманных, а отчасти вымышленных представлений составляла главное содержание японской пропаганды в первой половине 1904 г. в «западном» исполнении[1136].

Восточной же аудитории, включая свою собственную, внушались в корне иные, паназиатские постулаты. «На наше государство, знаменосца азиатской культуры, весь Восток взирает с надеждой… – говорил в августе 1904 г. президент Палаты пэров японского парламента принц Коноэ Ацумаро, – на нас лежит священный долг оказать помощь всем, уповающим на нас: Китаю, Индии, Корее, всякому цивилизованному азиату, и освободить их от Европы»[1137]. Таким образом, Япония выставлялась защитницей угнетенных народов Востока, лидером их антиколониальной борьбы. И тогда, и позднее на токийском политическом Олимпе были сторонники строительства своей политики в Азии исключительно по расовому признаку – дабы противостоять единому фронту «белых» держав или даже неизбежной «расовой войне» с ними в будущем[1138]. В общем, на Востоке Япония претендовала на такую же мессианскую роль, что и в отношении Запада. В этой связи бывший (и будущий) японский премьер-министр граф Окума Сигэнобу в одном из публичных выступлений назвал свою страну «квинтэссенцией лучших начал Востока и Запада»[1139].

Однако эту «Прекрасную Теорию» (используя выражение Герберта Спенсера) «убивает шайка Грубых Фактов» – преследуя в действительности экспансионистские цели, Токио в своих соседях и соплеменниках разжигал в первую очередь антизападную ксенофобию. Подконтрольная Японии синоязычная пресса активно спекулировала на тему неизбежности массовых волнений в Поднебесной, направленных против «белой расы»[1140]. Японские солдаты вместе с китайским простонародьем устраивали шествия под антирусскими лозунгами – например, в Шанхайгуане и Цинвандао в августе 1904 г.[1141] В сентябре в российский МИД поступили сведения об усиленной деятельности японцев в главных центрах Китая «с целью возбудить беспорядки против всех иностранцев без различия национальности»[1142]. Летом 1905 г. при участии японских агитаторов в крупнейших китайских портах прошла акция бойкота американских товаров, а в декабре подоспел и «беспрецедентный налет на иностранцев» (по оценке “North China Daily News”) в Шанхае. Для защиты своих консульств и подданных от погромщиков и поджигателей западные державы ввели в европейские кварталы города отряды военных моряков, причем главную роль в подавлении возмущения сыграли британские матросы. «Антибелая пропаганда японцев, – комментировал шанхайские события русский военный атташе, – настолько пустила корни в Китае, что недалеко то время, когда вообще всем иностранцам придется очень плохо в Китае»[1143].

Корейская туземная печать, накануне войны не выказывавшая особых симпатий к Японии, с прибытием японских оккупационных войск, по наблюдению Андрэ Шмида, не только стала выступать «с энергичными призывами к региональному и расовому единению», но и начала освещать войну «как конфликт белой России против желтой Японии», от исхода которого зависит, «выживут ли желтые народы или будут уничтожены»[1144]. Антизападной направленности корейская пресса, контролируемая Японией, продолжала придерживаться и впоследствии: «Сегодня раса борется с расой», писала в сентябре 1907 г. сеульская “Taiкan Nippo”, призывая соотечественников верить своим почти единоплеменникам-японцам, а не белым – представителям «враждебной расы»[1145].

Наряду с воинствующей антизападной риторикой в странах Востока обстоятельства начала дальневосточного конфликта, уже разобранные нами в предыдущих главах, – высадка Японией своих войск в независимой и нейтральной Корее и ночная атака русских судов на рейде Порт-Артура без объявления войны – заключали в себе большую опасность для образа Японии как миролюбивого государства, выполняющего общечеловеческую цивилизаторскую миссию. Несмотря на это, Япония сумела завоевать почти всеобщие симпатии и в первой половине 1904 г. в идейно-пропагандистском плане доминировала. Угрозу зачисления в агрессоры и «варвары» ей удалось от себя отвести, и многие американские и западноевропейские журналисты, политические, финансовые и общественные деятели охотно рассуждали об агрессивности России, возлагая именно на нее ответственность за начало войны. На англоязычном Западе Япония представлялась «рыцарем в сияющих доспехах, спасающим Запад»; Россия, напротив, выводилась из «клуба» цивилизованных держав[1146]. «Американский народ верил, что Япония ведет войну из самозащиты, и ее отважное противостояние могущественной России вызывало огромное восхищение, – констатируют обозреватели американской печати военных лет. – … Финансовые и университетские круги Америки были одинаково убеждены, что военные успехи Японии означают прогресс цивилизации… Американская пресса приветствовала Японию как идеал молодой нации, сражающейся за альтруистическое дело»[1147]. Стержень такого, внутренне противоречивого, отношения к Японии западного сообщества афористично выразил военный корреспондент “Times” Уильям Гринер: «Японцы – язычники, которые, однако, усвоили себе западную систему моральных ценностей (ethical code)»[1148]. Как следствие, ни одна из великих держав официально не поддержала обвинения Россией своего противника в вероломстве и изначальном нарушении норм международного права.

Россию японская пропаганда характеризовала как «великого врага гуманности» и «подлинной цивилизации»[1149], как прямую угрозу территориальной целостности Китая, независимости Кореи и существованию японского государства. Такой образ врага, в свою очередь, способствовал тотализации войны для самой Японии. Особенно ярко стремление дегуманизировать противника сказалось на изображении русской действующей армии. Ее оценки были выдержаны в уничижительном тоне и подчас подавались в расистском ключе. «Ни мозгов, ни планов, ни карт, ни подкреплений», «командир в панике», «русская армия деморализована» – обычные газетные ламентации на этот счет[1150]. Предметом почти исключительного внимания выступали действительные или мнимые факты неумелого русского командования, трусости солдат, плохого снабжения и санитарного состояния войск. Газеты писали о пьянстве и кровожадности «вороватого московита» (thievish Moscovite), его жестокости в обращении с местным населением и пленными, о демонстративном и циничном попрании им представлений о гуманности и норм международного права. Mujik’у, основе армии, подхватывал ту же ноту американец Н. Бэйкон, «недостает грамотности, трезвости, предприимчивости, энергии и честности». «Все это – характерные черты славянской расы, – заключал публицист, – и мои личные наблюдения позволяют классифицировать их в целом как стоящих на более низкой ступени развития, чем негры наших южных штатов»[1151].

Распространявшиеся прессой домыслы и слухи относились к разным сторонам армейской и флотской жизни. Печать сообщала то о трагедии, сопровождавшей переход «большого подразделения русских» озера Байкал по льду (итог – 600 замерзших насмерть)[1152]; то о собственноручном расстреле наместником провинившегося офицера перед строем[1153]; то о коварном плане