Читаем без скачивания Дитя Всех святых. Перстень со львом - Жан-Франсуа Намьяс

Студент пришел в себя рано утром, окруженный многочисленными друзьями. Хозяин и служанки обмыли и перевязали ему раны. Первым его побуждением было поднести руку к шее. Почувствовав, что там ничего нет, Жан одним прыжком вскочил на ноги. Подойдя к одному из студентов, он выхватил у него кинжал. Тот попытался отнять оружие.

— Не сходи с ума! Они же убьют тебя.

Но Жан замахнулся на него клинком. Тот отступил. Еще один студент попытался образумить Жана:

— Подумай о спасении души. Ты будешь проклят!

Вместо ответа Жан пожал плечами и исчез…

Снаружи было неспокойно. После попоек вспыхнули драки и в других кабаках. В некоторых местах столицы между английскими солдатами и парижанами разыгрались настоящие сражения; началось преследование бегущих при свете факелов.

Повсюду группы вооруженных горожан возбужденно спорили между собой. Некоторые тащили трупы к Сене. Жан их не замечал. Сорвав свои повязки, он бежал — мрачный, сосредоточенный, голова покрыта ссадинами и кровоподтеками, в руке кинжал.

Он знал, где искать Берзениуса. Тот с усердной набожностью каждый день ходил к мессе, а по воскресеньям всегда присутствовал на большой службе в соборе Парижской Богоматери, которая начиналась в терцию.

Жан пришел раньше времени и в ожидании своего врага затерялся на паперти среди нищих. Берзениуса он заметил в тот момент, когда зазвонили колокола, возвещая начало богослужения. Тот, без сомнения, держался начеку, поскольку окружил себя солдатами. Против стольких телохранителей Жан ничего не мог поделать: его изрубят раньше, чем он доберется до своей цели. Поэтому Жан выждал несколько мгновений и тоже проник в собор.

Толпа собралась внушительная, но не до такой степени, чтобы помешать ему заметить Берзениуса, продвигавшегося в нескольких шагах впереди. Решив, без сомнения, что в святом месте ему ничто не угрожает, охрана несколько отдалилась от него. Сейчас или никогда! Жан подобрался сзади и, взмахнув кинжалом, ударил своего недруга. Берзениус даже не вскрикнул. Придерживая его правой рукой, Жан шарил левой в кошельке у него на поясе. Булла лежала там. Жан кинулся вон со всех ног. И лишь выскочив на паперть, услышал позади себя крики…

Жан мчался, не чуя под собой ног, зажав буллу в левом кулаке. Пределы города он покинуть не мог, потому что, опасаясь нападения дофиновых войск, ворота держали закрытыми. Совершив убийство в соборе, он стал святотатцем и не мог рассчитывать на убежище в какой-нибудь другой церкви. Но оставалось все-таки в Париже одно место, куда за ним никто не осмелится последовать. Туда-то он и направлялся.

Он вихрем влетел на кладбище Невинно Убиенных Младенцев. К одному из окон склепа была приставлена лесенка, забытая могильщиком; Жан полез по ней наверх. Уже стоя на последней перекладине, он услышал, как на кладбище ворвалась погоня. Не поколебавшись, Жан де Вивре нырнул в кучу костей. Снаружи доносились голоса озадаченных преследователей, но ни один из них не вступил на лестницу. Они не осмеливались!.. Жан, безразличный к окружавшему его миру мертвых, перевел дух. Он вылезет отсюда ночью и попытается бежать из города, спустившись со стены. Потом направится в обитель Ланноэ. Затея была рискованная, однако, убив в церкви духовное лицо, Жан не смел ждать от правосудия никакой пощады.

На следующий день Этьен Марсель попытался снова взять ситуацию в свои руки. Он направился на Гревскую площадь, к Колонному дому, чтобы держать там речь. Колонный дом был большим зданием с колоннадой вокруг нижнего этажа. Этьен Марсель недавно приобрел его, а с началом парижского восстания превратил в ратушу.

Говорил Марсель легко, он обладал красноречием истинного трибуна и всегда умел расположить к себе простой народ. По его мысли, собственное обаяние должно было послужить ему еще раз.

Итак, он заговорил. Он выразил сожаление по поводу событий минувшей ночи, возлагая всю ответственность за случившееся на англичан; он, впрочем, уже приказал арестовать многих из них. Но нужно все-таки, чтобы население уяснило себе смысл их присутствия. Англичане находятся здесь, чтобы защищать вольности Парижа. Кто оборонит их от дофина, если они уйдут?..

Ничто так не впечатляет, как молчаливая враждебность толпы. Речь Марселя тонула в ледяной тишине, которую нарушали лишь редкие перешептывания. Он предпочел бы крики, проклятия. Он начал бы отвечать на них и с его умением вертеть словами наверняка одержал бы верх. Но этому безмолвию оратор ничего противопоставить не мог. Париж отвергал его, не хотел его больше знать. Марсель зашел слишком далеко. Пора дать задний ход. Завтра войска Карла Злого покинут столицу…

Но с их уходом положение Этьена Марселя ничуть не улучшилось. Даже напротив. Он лишил себя своих единственных защитников. Парижане, которым больше не надо было его бояться, совсем расхрабрились. Как и в дни большого восстания, они собирались кучками на перекрестках, толпились, оживленно споря, возле прилавков. Но речи велись уже совсем не те.

Враг, которого теперь называли вполголоса, был уже не дофин, а сам купеческий старшина.

Прошла целая неделя, в течение которой Этьен Марсель ни разу больше не напомнил о себе. У него хватило ума заметить, как изменилась ситуация. Раньше, стоило ему выйти на улицу, люди начинали толкаться, лишь бы только подойти к нему поближе. Сейчас при его приближении стихали все беседы, отводились взгляды; его избегали, как зачумленного. Можно было подумать, будто он несет смерть в себе самом и рискует заразить ею всякого, с кем соприкоснется…

Мало-помалу купеческому старшине пришлось на собственной шкуре испытать эту огромную силу — силу Парижа, которую раньше он умел направлять с такой ловкостью. Запершись в Колонном доме со своими последними приверженцами, он воображал себя на одинокой скале во время прилива. Волны окружают его со всех сторон и скоро, быть может, сомкнутся над головой. Оставалось одно: призвать себе на помощь какое-нибудь судно, пусть даже самое неприятное, самое ненадежное. 30 июля Этьен Мариэль принял решение: он впустит в город Карла Наваррского и решит дело силой. Ночью его приверженцы тайно пометят крестами дома сторонников дофина, а его посланец, проскользнув за городские стены, уговорит Наваррца войти завтра в столицу через ворота Сен-Дени.

Занялся рассвет 31 июля. В лагере у Мо люди дофина в мертвом молчании начали грузить на повозки небогатый скарб. Час, назначенный дофином, пробил; настала пора отправляться в Дофине. Это был конец. Тот, кто был рожден владыкой самой обширной страны христианского мира, собирался отныне властвовать лишь над кучкой гор…