Читаем без скачивания Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Справедливый гнев правомочен; разрушение Бастилии — деяние насильственное и в то же время святое.

Узурпация порождает сопротивление; республика, другими словами — верховная власть человека над самим собой, и только над собой, — наиболее совершенный принцип общественного устройства; всякая монархия — это узурпация, даже если она провозглашена законным путем; ибо есть примеры — мы о них уже говорили, — когда закон предает право. Такой бунт законов должен быть обуздан, и добиться этого можно лишь в результате народного возмущения. Руайе-Коллар говорил: «Если вы примете этот закон, я клянусь ему не подчиняться».

Монархия предоставляет право на восстание.

Республика не дает такого права.

Во времена республики всякое восстание преступно.

Это — битва слепых.

Это — убийство народа, совершаемое им самим.

Во времена монархии восстание — законная самозащита; во времена республики восстание — самоубийство.

Республика обязана защищаться даже от народа, ибо народ — это республика сегодняшнего дня, а республика — это народ сегодняшнего, вчерашнего и завтрашнего дня.

Таковы основные принципы.

Следовательно, восстание июня 1848 года было ошибкой.

Увы! Оно было грозным потому, что заслуживало всяческого уважения. В основе этого огромного заблуждения лежали страдания народа. То был мятеж отчаявшихся. Первой обязанностью республики было подавить это восстание; второй ее обязанностью было простить его участников. Национальное собрание выполнило первую из этих обязанностей и не выполнило второй. Ошибка, за которую оно ответит перед историей.

Мы считали необходимым мимоходом высказать эти соображения, потому что они истинны, а истину нужно говорить до конца, и еще потому, что в смутные времена особенно необходимы ясные идеи; теперь же вернемся к прерванному рассказу.

Восставшие проникли на площадь, о которой мы упомянули, через дом № 6; ворота его, расположенные в глубине двора, выходили в глухой переулок, примыкавший к одной из больших парижских улиц. Привратник, по фамилии Демазьер, открыл эти ворота восставшим, и они ринулись во двор, а затем и на площадь. Ими командовал бывший школьный учитель, отрешенный от должности г-ном Гизо. Его звали Гобер, позднее он умер в изгнании, в Лондоне. Эти люди ворвались во двор разъяренные, угрожающие; они были одеты в лохмотья, некоторые босые, и вооружены чем попало: пиками, топорами, молотками, старыми саблями, дрянными ружьями; их беспокойные движения были полны гнева и ожесточения борьбы; их мрачный облик свидетельствовал о том, что эти победители чувствовали себя побежденными. Вбежав во двор, один из них закричал: «Это дом пэра Франции!» И тогда среди обитателей домов, выходивших на площадь, пополз тревожный слух: «Они намерены разграбить дом № 6!»

Один из жильцов дома № 6 в самом деле был некогда пэром Франции, а в описываемое время — депутатом Учредительного собрания. Дома не было ни его самого, ни членов его семьи. Его довольно просторная квартира занимала весь третий этаж; она имела два выхода: один — на парадную лестницу, другой — на черную. Этот бывший пэр Франции принадлежал к числу шестидесяти депутатов, которых Учредительное собрание направило в этот момент на подавление восстания, поручив им руководить колоннами войск и поддерживать авторитет Собрания в глазах генералов. В день, когда происходили эти события, он боролся с повстанцами на одной из соседних улиц; его сопровождал коллега и друг, великий скульптор, республиканец Давид д'Анже.

— Пойдем в его квартиру! — кричали повстанцы.

Ужас, охвативший весь дом, достиг крайнего предела.

Повстанцы поднялись на третий этаж. Они заполнили парадную лестницу и весь двор. Старушка, которая в отсутствие хозяев стерегла квартиру, открыла им, не помня себя от страха. Они вошли беспорядочной толпой во главе со своим начальником. Вся обстановка квартиры говорила о том, что это обитель труда и вдохновения.

Переступая через порог, Гобер, предводитель восставших, снял фуражку и проговорил:

— Шапки долой!

Все обнажили головы.

Послышался чей-то голос:

— Нам нужно оружие.

Другой прибавил:

— Если оно здесь есть, мы заберем его.

— Без сомнения, — сказал предводитель.

Передняя, большая строгая комната, была меблирована в старинном испанском стиле: вдоль ее стен стояли деревянные сундуки; свет проникал сюда сквозь узкое и длинное окно в углу.

Они вошли в переднюю.

— Построиться! — скомандовал предводитель.

В некотором смущении, переговариваясь друг с другом, они выстроились по трое в ряд.

— Сохраняйте тишину, — приказал предводитель.

Все смолкли.

— Если здесь есть оружие, мы возьмем его.

Старушка, дрожа, указывала им дорогу.

Из передней они перешли в столовую.

— Вот оно! — вскричал один из них.

— Что? — спросил предводитель.

— Оружие.

И в самом деле, в столовой на стене были развешаны доспехи.

Тот, кто первым заметил оружие, продолжал:

— Вот ружье.

И он указал пальцем на старинный, редкой формы мушкет с кремневым запалом.

— Это произведение искусства, — заметил предводитель.

Тут подал голос другой повстанец, человек с седыми волосами:

— В тысяча восемьсот тридцатом мы брали такие ружья в музее артиллерии.

Предводитель возразил:

— Музей артиллерии принадлежал народу.

И они оставили ружье на месте.

Рядом с мушкетом висел длинный турецкий ятаган с клинком дамасской стали; его рукоятка и ножны из цельного серебра были украшены причудливой резьбой.

— Ага! — воскликнул один из повстанцев. — Вот, кстати, отличное оружие. Я беру его. Это сабля.

— Она серебряная! — крикнули в толпе.

Этого было достаточно. Никто не прикоснулся к ятагану.

Среди этой толпы было немало тряпичников из Сент-Антуанского предместья, бедняков, живших в крайней нищете.

Из столовой они перешли в гостиную.

Стол был накрыт вышитой скатертью; на ее углах можно было различить инициалы хозяина дома.

— Ах, вот что! — воскликнул один из повстанцев. — Но ведь он сражается против нас?

— Он выполняет свой долг, — ответил предводитель.

Повстанец возразил:

— В таком случае что же делаем мы?

Предводитель ответил:

— Мы также выполняем свой долг.

И он добавил:

— Мы защищаем свои семьи; он защищает государство.

До сих пор еще живы люди, которые своими ушами слышали эти спокойные и возвышенные слова.

Вторжение продолжалось, если только можно назвать вторжением это медленное шествие молчаливой толпы. Они прошли одну за другой все комнаты. Ни одна вещь не была сдвинута с места, если не считать колыбели. Хозяйка дома, суеверная, как многие матери, оставила возле своего ложа колыбель последнего ребенка. Один из самых свирепых оборванцев подошел и легонько подтолкнул колыбель; несколько секунд она покачивалась, словно убаюкивая спящего ребенка.

И толпа, остановившись, с улыбкой смотрела на колыбель.

В глубине квартиры находился кабинет хозяина дома, его дверь выходила на черную лестницу. Пройдя через все комнаты, они достигли кабинета.

Предводитель велел открыть черный ход, ибо по пятам тех, кто вошел первым, следовали другие, и в конце концов повстанцы, овладевшие площадью, наводнили всю квартиру, так что выйти из нее через парадный ход было немыслимо.

Весь облик кабинета говорил о том, что это комната углубленных занятий, лишь ненадолго покинутая. Все было разбросано в том безмятежном беспорядке, который сопутствует незавершенной работе. Никто, за исключением хозяина дома, не входил в этот кабинет, поэтому хозяин мог ни о чем не беспокоиться. Оба стола были загромождены орудиями писательского труда. Здесь все было перемешано: бумаги и книги, распечатанные письма, стихи, проза, отдельные листки, начатые рукописи. На одном из столов стояло несколько ценных предметов, в их числе компас Христофора Колумба, с выгравированной на нем датой «1489» и надписью «Ла Пинта».

Предводитель повстанцев Гобер подошел к столу, взял в руки компас, с любопытством осмотрел его и вновь положил на стол, заметив:

— Это уникальная вещь. С помощью этого компаса была открыта Америка.

Рядом с компасом лежало много дорогих безделушек, в том числе изящные печати: одна — из горного хрусталя, две — серебряные и одна — золотая, искусной чеканки чудесного художника Фроман-Мериса.

Второй стол был высоким, ибо хозяин дома привык работать стоя.

На этом столе лежали недавно написанные страницы прерванного им произведения,[37] а поверх этих страниц — развернутый лист большого формата с многочисленными подписями. То была петиция моряков Гавра, которые просили пересмотреть действующие меры наказания и объясняли неповиновение экипажей жестокостью и несправедливостью морского кодекса. На полях петиции рукой бывшего пэра Франции, ставшего депутатом Учредительного собрания, были написаны слова: «Поддержать настоящую петицию. Если бы приходили на помощь страдальцам, если бы шли навстречу законным требованиям, если бы народу предоставляли то, на что он имеет право, словом — если бы поступали справедливо, то мы были бы избавлены от горестной обязанности подавлять восстания».