Читаем без скачивания Главная тайна горлана-главаря. Книга 1. Пришедший сам - Эдуард Филатьев

Присутствовал и режиссер императорских театров Всеволод Мейерхольд.

Корней Чуковский:

«Театр был набит до последней возможности. Ждали колоссального скандала, пришли ужасаться, негодовать, потрясать кулаками, свистеть…».

Александр Мгебров тоже пришёл. И сразу обратил внимание на тех, кому предстояло играть спектакль:

«Участвующие… – это молодёжь, ничего общего с театром не имеющая. Настроение подавленное. Все немного сконфужены: сами не знают, что делают…

– Зачем вы здесь?

Ответ:

– Зачем? Жить надо.

На задней стене сцены и на грандиозной железной двери большими буквами надпись: «Фу-дуристы»… Это написали рабочие сцены. Футуристы не стёрли её. Не всё ли равно им, в конце концов? Но где же они? Вот Владимир Владимирович Маяковский, в пальто и мягкой шляпе. Величественный и самоуверенный и, как всегда, красивый. Однако я замечаю, что на этот раз Маяковский волнуется».

Софья Шамардина:

«Помню, как звучало каждое слово его, как двигался он. Скандала не было, и многие были разочарованы».

Александр Мгебров:

«Публика пробовала смеяться, но смех оборвался. Почему? Да потому, что это вовсе не было смешно, – это было жутко. <…> И когда с первого мгновения замолк смех – сразу почувствовалась насторожённость зрительного зала, и насторожённость неприятная. Ему ещё хотелось смеяться – ведь для этого все пришли сюда. И зал ждал, зал жадно глядел на сцену…

Вышел Маяковский. Он взошёл на трибуну без грима в своем собственном костюме…

Маяковский был в своей собственной жёлтой кофте; Маяковский ходил и курил, как ходят и курят все люди. А вокруг двигались куклы, и в их причудливых движениях, в их странных словах было много и непонятного и жуткого оттого, что и вся жизнь непонятна, и в ней – много жути».

К этому Корней Чуковский добавил, что зрители…

«… услышали тоскующий, лирический голос, жалующийся со страстной искренностью на жестокость и бессмыслицу окружающей жизни».

О чем же была первая пьеса Маяковского?

Действие первое

В специально отпечатанной програмке говорилось, что пьеса состоит из пролога, двух действий и эпилога. Также сообщалось, что в трагедии «действуют» Владимир Маяковский («поэт 20–25 лет»), его молчаливая знакомая («не разговаривает»), а также: «Старик с чёрными сухими кошками (несколько тысяч лет)», «Человек без глаза и ноги», «Человек без уха», «Человек без головы», «Человек с растянутым лицом», «Человек с двумя поцелуями», «Обыкновенный молодой человек» и ещё несколько персонажей. Одним словом, это были не люди, а так, людишки. А среди них – поэт, который в прологе обращался к зрителям со словами о том, что они вряд ли поймут его, внешне спокойного и насмешливого человека:

«Вам ли понять,

почему я,

спокойный,

насмешек грозою

душу на блюде несу

к обеду идущих лет.

С небритой щеки площадей

стекая ненужной слезою,

я,

быть может,

последний поэт».

Маяковский заявлял, что готов на блюдечке предоставить свою душу грядущим годам, оплакивая при этом настоящее «ненужной слезою».

Сразу возникает вопрос: почему молодой поэт, начавший свой творческий путь с мрачного стихотворения «Утро», первое крупное произведение назвал трагедией? Ответ может быть только один – это результат его душевных переживаний, вспыхнувших в связи с кончиной отца. Семь лет прошло уже с тех пор, но боль сына не утихла. Поэту кажется, что вместе с ним даже «небо плачет безудержно, звонко». И он заявляет об этом зрителям.

А о «небритости» (своей и своего собеседника) Маяковский скажет художнику Владимиру Осиповичу Роскину накануне собственной кончины. Но это случится через 17 лет. А пока двадцатилетний поэт (он же – главный герой трагедии) обращался в её прологе к зрителям, укоряя их и прочих людей, что они покорно, безропотно воспринимают всё то, что проделывает с ними злодейка-судьба: «в ваших душах выцелован раб».

Так как солнце способно гаснуть, обрекая людей на пребывание в кромешной тьме, Маяковский объявлял себя единственным «бесстрашным» человеком, провозгласившим «ненависть к дневным лучам», то есть ненависть к солнцу. Ополчившись на дневное светило, поэт объявил себя повелителем рукотворного света: «Я – царь ламп!» («с душой натянутой, как нервы провода»). И этот «царь» обещал «словами простыми, как мычание» дать всем людям «новые души», подарить им губы «для огромных поцелуев» и язык, «родной всем народам». Но при этом он предупреждал, что над облагодетельствованными им людьми всё равно будет зиять небо «с дырами звёзд по истёртым сводам». Да и сам он обречён, о чём говорит в самом конце пролога: «обнимет мне шею колесо паровоза».

Вот такие слова пролога предстояло произнести со сцены главному герою трагедии. Но могли ли зрители, услышав их, разобраться в том, что им предстояло увидеть? Вряд ли. Футуристический текст поражал своей элегантной отделкой, но смысл самой трагедии был затемнён до чрезвычайности.

Любопытный факт! Заявляя о своём намерении лечь головой под колёса паровоза, Маяковский словно предугадывал судьбу героя романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», в котором голову у Берлиоза отрезало колесо трамвая.

Но вернёмся к трагедии «Владимир Маяковский». Объявив в прологе об обречённости людей и каждого отдельно взятого человека, Маяковский покидал просцениум, и занавес открывался.

Что должны были увидеть зрители на сцене?

В авторской ремарке сказано:

«Весело. Сцена – город в паутине улиц. Праздник нищих. Один В.Маяковский».

О чём же готовился заявить стоявший уже на сцене поэт?

Он говорил о своей «порванной душе»:

«Милостивые государи!

Заштопайте мне душу…»

Затем неожиданно предлагал:

«Милостивые государи,

хотите —

сейчас перед вами будет танцевать

замечательный поэт?»

И Маяковский начинал танцевать, приговаривая:

«Разбейте днища у бочек злости,

ведь я горящий булыжник дум ем.