Читаем без скачивания Антикварий - Вальтер Скотт

Сказав это, антикварий повернулся и вышел из хижины. Но лорд Гленаллен последовал за ним и, несмотря на торопливо брошенное: «Будьте здоровы, милорд! », попросил разрешения поговорить с ним несколько минут, прибавив, что хочет просить совета по важному делу.

— Ваша светлость найдет много людей, более пригодных, чтобы давать вам советы, и притом таких, которые почтут за честь услужить вам. Что касается меня, то я давно удалился от дел и светской жизни и не особенно склонен ворошить прошлое. И простите меня, если я скажу, что мне особенно мучительно возвращаться к тому периоду моей бесполезной молодости, когда я вел себя, как дурак, а ваша светлость — как…

Он оборвал себя на полуслове.

— Как негодяй — хотите вы сказать, — договорил за него лорд Гленаллен, — ибо таким я должен был вам казаться.

— Милорд, милорд, у меня нет желания выслушивать вашу исповедь, — сказал антикварий.

— Однако, сэр, если я сумею объяснить вам, что я скорее был жертвой чужих грехов, чем грешил сам, что я человек неописуемо несчастный и ожидающий безвременной могилы, как тихой гавани, вы не отвергнете моего доверия, которое я так настойчиво вам навязываю, видя в вашем появлении в этот критический час указание свыше.

— Конечно, милорд, я больше не стану уклоняться от этой необычной беседы.

— Тогда я должен оживить в вашей памяти наши случайные встречи более двадцати лет назад в замке Нокуиннок; мне не придется напоминать вам о леди, которая в то время была принята там как член семьи…

— Вы говорите о несчастной мисс Эвелин Невил, милорд; я все хорошо помню.

— Вы питали к ней чувства…

— … весьма отличные от тех, которые я до того и после того питал к женскому полу. Ее кротость, ее ум, ее интерес к научным занятиям, которые я ей рекомендовал, внушили мне привязанность, не вполне соответствовавшую ни моему возрасту (тогда еще, впрочем, далеко не преклонному), ни твердости моего характера. Но мне незачем напоминать вашей светлости о том, какие разнообразные способы вы находили, чтобы позабавиться на счет неловкого и нелюдимого ученого, затруднявшегося в выражении столь новых для него чувств, и я не сомневаюсь, — таковы женщины! — что и молодая леди принимала участие в этом вполне заслуженном мною высмеивании. Если я сразу заговорил о мучительном для меня времени, когда я пытался объясниться и был отвергнут, то лишь для того, чтобы вы знали, как свежо все это в моей памяти, и могли, поскольку это касается меня, вести рассказ без колебания и ненужной деликатности.

— Я так и сделаю, — сказал лорд Гленаллен. — Но прежде позвольте мне сказать, что вы несправедливы к памяти самой приветливой и доброй, равно как и самой несчастной женщины, предполагая, что она могла смеяться над честными намерениями такого человека, как вы. Напротив, она не раз бранила меня, мистер Олдбок, за шутки, которые я позволял себе по вашему адресу. Могу ли надеяться, что теперь вы простите мне мою бесцеремонную шутливость, которая тогда вас оскорбляла? С тех пор я никогда больше не был в таком душевном состоянии, чтобы мне приходилось просить извинения за вольности легкомысленного и счастливого молодого человека.

— Милорд, вы получили полное прощение, — ответил мистер Олдбок. — Как вам, вероятно, известно, в то время я, подобно другим, не знал, что вступил в соперничество с вашей светлостью, и, полагая, что мисс Невил находится в зависимом положении, думал, что она, возможно, предпочтет ему независимость, приняв руку честного человека. Но я попусту трачу время. Я был бы рад, если бы мог верить, что и другие питают к ней такие же честные и достойные чувства.

— Вы судите очень строго, мистер Олдбок!

— Не без причины, милорд! Когда я, единственный из судей графства не имевший ни чести быть родственно связанным с вашей могущественной семьей, ни низости страшиться ее, хотел расследовать обстоятельства смерти мисс Невил, — я вас взволновал, милорд, но я должен говорить ясно, — то, должен признаться, я имел все основания думать, что с ней очень плохо обошлись и либо обманули ее фиктивным браком, либо тщательно позаботились об уничтожении доказательств подлинного союза. И я в душе не могу сомневаться, что эта жестокость со стороны вашей светлости, проистекала ли она от вашей личной воли или от влияния покойной графини, ускорила решение молодой леди прибегнуть к отчаянному поступку, оборвавшему ее жизнь.

— Вы заблуждаетесь, мистер Олдбок, в ваших выводах, которые на первый взгляд вполне естественно вытекают из обстоятельств. Поверьте мне, я относился к вам с уважением даже тогда, когда был в большом затруднении в связи с вашими деятельными стараниями расследовать наше семейное несчастье. Вы показали себя более достойным мисс Невил, чем я, так как благородно стремились восстановить ее доброе имя даже после смерти. Однако твердая уверенность в том, что ваши благонамеренные усилия могут привести лишь к разглашению истории, подробности которой слишком ужасны, побудили меня помочь моей несчастной матери скрыть или уничтожить все доказательства законного союза, заключенного между Эвелин и мной. А теперь давайте присядем на эту скамью, ибо я больше не могу оставаться на ногах, и будьте добры выслушать, какое поразительное открытие я сегодня сделал.

Они сели, и лорд Гленаллен в кратких словах поведал печальную семейную трагедию, рассказав о своем тайном браке и об ужасном обмане, посредством которого его мать рассчитывала сделать невозможным союз, тогда уже заключенный. Он подробно описал, с каким коварством графиня, имея в руках все документы, касавшиеся рождения мисс Невил, показала лишь те, которые относились к периоду, когда отец графа по семейным причинам выдавал молодую леди за свою внебрачную дочь. Граф рассказал, что у него не было ни малейшей возможности раскрыть или даже заподозрить обман матери, подкрепленный клятвами ее прислужниц Терезы и Элспет.

— Я покинул отчий дом, — закончил он, — и умчался так, словно все фурии ада гнались за мной. Я несся с бешеной быстротой, сам не зная куда. Из моей памяти совершенно изгладилось, что я делал и где побывал, прежде чем меня разыскал мой брат. Не буду докучать вам рассказом о своей тяжкой болезни и выздоровлении или о том, как — много позже — я осмелился спросить о той, которая делила мое несчастье, и узнал, что она нашла ужасное средство избавиться от всех житейских невзгод. Впервые я начал задумываться, когда прошел слух о том, что вы ведете расследование этого мрачного дела. И вы едва ли удивитесь, что я, веря внушенной мне версии, поддерживал шаги, предпринятые братом и матерью, чтобы прекратить это расследование. Сведения, которые я им дал относительно обстоятельств и свидетелей моего тайного брака, помогли им поставить преграду вашему рвению. Священник и свидетели, как люди, старавшиеся только угодить могущественному наследнику Гленаллена, конечно, не устояли перед посулами и угрозами. Их так вознаградили, что они без возражений покинули страну. Что же касается меня, мистер Олдбок, — продолжал бедный граф, — то с этого времени я считал, что вычеркнут из книги живых и не имею больше ничего общего с внешним миром. Мать всяческими ухищрениями пыталась примирить меня с жизнью и доходила даже до намеков, в которых я теперь вижу попытки вселить в меня сомнение в достоверности той ужасной истории, которую она сама же сочинила. Но я истолковывал все, что она говорила, лишь как выдумки, продиктованные материнским чувством. Я воздержусь от упреков, — ее ведь больше нет на свете, и, по словам ее жалкой пособницы, она не знала, насколько отравлена была пущенная ею стрела и как глубоко она могла поразить. Но, мистер Олдбок, если все эти двадцать лет на земле влачил жизнь несчастный, заслуживающий вашего сострадания, этим несчастным был я. Еда не укрепляла меня, сон не освежал, молитвы не успокаивали; все, что радует человека и необходимо его душе, превращалось для меня в яд. Мне были ненавистны даже редкие и краткие встречи с другими людьми. Мне чудилось, что я несу этим веселым и невинным людям заразу противоестественной и неизъяснимой вины. Бывали мгновения, когда мои мысли принимали иное направление и я готов был подвергнуться превратностям войны или опасностям путешествия по диким странам с вредоносным климатом, вмешаться в политические интриги или удалиться в суровое уединение отшельников, исповедующих нашу религию. Все эти намерения сменялись в моем уме, но все они требовали энергии, которой после перенесенного мною сокрушительного удара я больше не обладал. Я прозябал кое-как в своем углу; воображение, чувства, ясность суждений и здоровье постепенно разрушались, подобно дереву с содранной корой, на котором сперва вянут цветы, потом отсыхают ветви, пока оно не становится похоже на тот прогнивший, умирающий ствол, который вы видите перед собою. Так теперь вы пожалеете и простите меня?