Читаем без скачивания Антикварий - Вальтер Скотт

Антикварий, как мы видели, был джентльмен по своим чувствам, но отличался резкостью и бесцеремонностью выражений, ибо привык жить с людьми, с которыми ему незачем было особенно взвешивать свои слова. Сейчас он без зазрения совести напал на знатного гостя по поводу его строгой диеты.

— Немного полуостывшей зелени и картофеля, стакан ледяной воды, чтобы сполоснуть это кушанье, — в истории древности мы не найдем оправдания этому, милорд! Мой дом в старину назывался hospitium — пристанищем для христиан. Но питание вашей светлости — это питание язычников: пифагорейцев или индийских браминов. Нет, оно еще скуднее, если вы отказываетесь от этих прекрасных яблок.

— Я, как вы знаете, католик, — сказал лорд Гленаллен, желая уклониться от спора, — а вам известно, что наша церковь…

— … установила много правил, требующих умерщвления плоти, — продолжал бесстрашный антикварий. — Но я никогда не слыхал, чтобы они так строго соблюдались. Сошлюсь, милорд, хотя бы на моего предшественника Джона Гернела, или веселого аббата, который дал имя этому сорту яблок.

Очищая сочный плод, он, несмотря на предостерегающий возглас сестры «Фи, Монкбарнс! » и на длительный кашель пастора, сопровождавшийся покачиванием огромного парика, пустился с совершенно излишней иронией и обстоятельностью рассказывать подробности той интрижки, которая прославила яблоки аббата. Его шутливый доклад — как легко себе представить — бил мимо цели, так как анекдот о монастырской галантности не вызвал и тени улыбки на лице графа. Тогда Олдбок перевел разговор на Оссиана, Макферсона и Мак-Криба, но лорд Гленаллен даже не слышал этих трех имен, настолько далек он был от современной литературы. Разговору грозила опасность замереть или перейти к мистеру Блеттергаулу, который уже успел произнести страшные слова: «не обложенная десятиной», но в этот миг была затронута тема французской революции — политического события, на которое лорд Гленаллен взирал со всем предвзятым ужасом фанатического католика и закоснелого аристократа. Что же касается Олдбока, то он в своем отвращении к революционным принципам не заходил так далеко.

— В Учредительном собрании было немало деятелей, — сказал он, — которые придерживались здравых взглядов вигов и стояли за создание конституции, обеспечивающей свободу для народа. И если теперь бразды правления захватила компания разъяренных безумцев, — продолжал он, — то это часто случалось при великих революциях, когда в пылу борьбы прибегали к крайним мерам и государство становилось похоже на выведенный из равновесия маятник. Он качается из стороны в сторону, и ему нужно время, чтобы вновь успокоиться и занять вертикальное положение. Революцию также можно сравнить с бурей или ураганом, который, проносясь над какой-нибудь областью, причиняет большой ущерб, но сметает прочь болезнетворные застойные испарения и за временные бедствия и опустошение воздаст в будущем здоровьем и плодородием.

Граф покачал головой, но, не будучи склонен к спорам вообще, и особенно в данную минуту, оставил эту речь без возражения.

Такой оборот разговора дал повод молодому офицеру высказать свои наблюдения. Он говорил о боях, в которых участвовал, очень скромно и в то же время с таким знанием дела и таким пылом, что восхитил графа, который был воспитан, как и другие члены его дома, в убеждении, что военная служба — первый долг мужчины, и считал, что поднять оружие против Франции было в некотором роде святым делом.

— Чего бы я не дал, — вполголоса сказал гость Олдбоку, когда они встали, собираясь присоединиться к дамам в гостиной, — чего бы я не дал, чтобы иметь сына, проникнутого таким высоким духом, как этот молодой джентльмен! Ему, пожалуй, не хватает изящества манер, некоторой утонченности. Это быстро восполнится, если он будет вращаться в хорошем обществе. Зато с каким жаром он говорит, как любит свое призвание, как восхваляет других, лишь вскользь упоминая о себе!

— Гектор очень обязан вам, милорд, — ответил дядя молодого воина, польщенный, но все же не настолько, чтобы забыть о собственном умственном превосходстве над племянником. — Я глубоко уверен, что никто еще не отзывался о нем так хорошо, разве что сержант его отряда, когда подлизывался к молодому горцу, чтобы его завербовать. Все же он славный малый, хотя далеко не такой герой, какого предполагает в нем ваша светлость, и хотя я больше мог бы хвалить его доброту, нежели живость его нрава. Ведь эта живость — только врожденная горячность, проявляющаяся во всех его поступках и часто весьма неудобная для его друзей. Еще сегодня я был свидетелем бурного поединка между ним и phoca, или тюленем note 151. Племянник сражался с ним не менее пылко, чем против Дюмурье. Но, представьте, милорд, phoca одержал верх, как и упомянутый Дюмурье кое над кем. Кстати, Гектор готов с таким же увлечением распространяться о достоинствах какой-нибудь легавой собаки, как о плане кампании.

— Я разрешу ему, — сказал граф, — охотиться сколько угодно в моем поместье, если он так любит эту забаву.

— Вы этим привяжете его к себе, милорд, телом и душой, — сказал Монкбарнс. — Позвольте ему хлопать из своего дробовика бедных перепелок или куропаток, и он ваш навеки. Он будет в восторге, когда я сообщу ему об этом. Но, ах, милорд, если бы вы могли видеть моего феникса Ловела! Это истинный принц и украшение современной молодежи! Притом мужествен. Смею вас уверить, он заплатил моему задире тою же монетой, — дал ему Роланда за Оливье, как принято говорить, подразумевая славных паладинов Карла Великого.

После кофе лорд Гленаллен выразил желание поговорить с антикварием наедине и был приглашен в его кабинет.

— Я вынужден отнять вас у вашей милой семьи, — начал он, — чтобы посвятить вас в затруднения несчастного человека. Вы знакомы со светом, из которого я давно изгнан, ибо Гленаллен-хауз для меня скорее тюрьма, чем жилище, тюрьма, из которой у меня нет ни сил, ни мужества вырваться.

— Разрешите мне прежде всего спросить вашу светлость, — промолвил антикварий, — каковы ваши собственные желания и намерения.

— Больше всего я хочу, — ответил лорд Гленаллен, — объявить о моем несчастном браке и восстановить доброе имя бедной Эвелин; конечно, если вы считаете возможным сделать это, не придавая огласке поведение моей матери.

— Suum cuique tributio, — сказал антикварий, — каждому по его заслугам. Память несчастной молодой леди слишком долго была очернена, и ее честь, мне кажется, может быть восстановлена без ущерба для памяти вашей матери, хотя и придется открыть, что она не одобряла этот брак и всеми силами ему противилась. Все, — простите меня, милорд, — все, кто знал покойную графиню Гленаллен, узнают об этом без особого удивления.