Читаем без скачивания Рассечение Стоуна - Абрахам Вергезе

И я решил, что в мою жизнь надо внести новое измерение, никак не связанное с работой. Я перелистал «Нью-Йорк таймс», раздел о культурных событиях, премьерах, выставках, лекциях и прочих интересных событиях, в выходной буквально заставил себя выйти в свет.

В следующую пятницу, придя после работы домой, я отнес портфель и почту в библиотеку, прошел на кухню, зажег свечу, накрыл на стол и разогрел остатки курицы, запеченной мной в прошлое воскресенье по рецепту «Нью-Йорк тайме».

В дверь постучали.

Я пришел в замешательство.

Неужели я пригласил кого-то на ужин и забыл? Кроме Дипака, заглянувшего как-то раз на огонек, никаких гостей у меня никогда не было. Может, это Циге прибыла из Бостона, чтобы взять дело в свои руки? Я ей уже раз десять собирался звонить: подниму трубку и робею. Или это Томас Стоун? Правда, я не сообщал ему, где живу, но он вполне мог узнать адрес у Дипака.

Я посмотрел в глазок.

В широкоугольной линзе кривились глаза, нос, скулы, губы… Мозг попытался сложить из разрозненных частей единое целое, у которого было бы лицо и имя.

Это был не Стоун. Не Дипак. И не Циге.

Никаких сомнений в том, кто это, не осталось.

Она повернулась к двери спиной, спустилась на две ступеньки.

Я смотрел, как она уходит.

Я открыл дверь.

Она замерла, тело еще стремилось на улицу, а голова уже повернулась назад. Ростом она оказалась выше, чем мне помнилось, а может быть, просто похудела. Она скользнула по моему лицу глазами, убедилась, что это я, и уставилась в одну точку где-то возле моего левого локтя. Это позволило мне рассмотреть гостью как следует и решить, пускать ли ее на порог.

Волосы распрямленные, вялые, небрежно расчесанные, никаких ленточек или обручей. Скулы остались прежними, ну, может, сделались чуть более выступающими, что только подчеркивало красоту овальных, слегка раскосых глаз. Даже без косметики это было поразительное лицо. Хотя стояло лето, на ней было длинное шерстяное, туго подпоясанное пальто, и она сжалась, будто от холода. Так мелкую зверушку, вторгшуюся на территорию хищника, может парализовать страх.

Я спустился по ступенькам, взял ее за подбородок, приподнял голову. Глаза ее скользнули вниз, словно у куклы, с которой она когда-то играла. На ощупь кожа у нее была холодная. Вертикальные шрамы на висках загрубели. Перед глазами у меня встал тот день, когда Розина бритвой нанесла их, темная кровь, что сочилась из ран. Я запрокинул ей голову еще выше. Все равно она не смотрела мне в глаза. Показать бы ей мои шрамы: один, оставшийся после того, как они с Шивой меня предали, и второй, что нанесла мне она, когда заделалась большей эритрейкой, чем сами эритрейцы, и участвовала в угоне самолета, вследствие чего мне пришлось бежать из моей страны. Хотелось, чтобы она почувствовала, какая ярость скрывается за моим внешним спокойствием, как наливаются кровью мои мускулы, как сжимаются и зудят мои пальцы, готовые впиться ей в глотку. Хорошо, что она не смотрела мне в глаза, — моргни она, и я бы вгрызся ей в яремную вену и растерзал прекрасное тело, все целиком, с костями, зубами и волосами, ничего бы не оставил.

Я взял ее под руку, провел в квартиру. Она шла будто на казнь. В прихожей, пока я закрывал дверь, она стояла не шевелясь. В библиотеке — переделанной столовой — я подтолкнул ее к дивану. Она присела на самый краешек и застыла. Я не сводил с нее глаз. Она закашлялась, приступ длился секунд пятнадцать, прижала к губам измятый платок. Только я открыл рот, чтобы наконец заговорить, как кашель повторился.

Я удалился на кухню. Пока закипала вода для чая, я стоял, прижавшись лбом к холодильнику. Что это со мной? То убить готов, то гостеприимство проявляю.

Она не переменила позу. Мне бросилось в глаза, какие у нее неухоженные ногти — ни следа лака — и дряблая кожа на руках, как у судомойки. Она спрятала руки в рукава и только потом взяла чашку. По лицу у нее покатились слезы, губы искривились в гримасе.

Я-то надеялся, что подобные зрелища давно меня перестали трогать.

— Извини. Я работаю на кухне, — прошептала она.

— После всего того, что ты со мной сделала, ты извиняешься за свои руки?

Она заморгала и не сказала ничего.

— Как ты меня нашла?

— Циге меня прислала.

— Зачем?

— Я позвонила ей, когда вышла из тюрьмы. Мне нужна была… помощь.

— А она тебе не передала, что я не желаю тебя видеть?

— Передала. Но она настаивала, чтобы я прежде всего повидалась с тобой. — Впервые за все время Генет подняла на меня глаза. — Да и сама я хотела тебя увидеть.

— Зачем?

— Чтобы попросить прощения. — На несколько секунд она отвела взгляд в сторону.

— Ты этому в тюрьме научилась? Не смотреть в глаза?

Она засмеялась. Неужели гнев, раздражение теперь обходят ее стороной, она выше этого?

— Меня пырнули ножом за то, что не прятала глаз. — Она указала подбородком куда-то влево. — Мне селезенку удалили.

— В какой тюрьме ты сидела?

— Олбани.

— А сейчас?

— Я на условно-досрочном. Раз в неделю обязана встречаться с инспектором.

Она поставила чашку.

— Что еще сказала Циге?

— Что ты хирург. — Она обвела взглядом полки с книгами. — Что у тебя все складывается отлично.

— Я попал в Америку только потому, что был вынужден бежать. Тайком, ночью, точно вор. И кто это мне так удружил? А Хеме? Одна особа, которая у нас в семье была… как дочь.

Она принялась раскачиваться взад-вперед.

— Валяй, ругай меня, — она выпрямилась, — я заслужила.

— Все играешь мученицу? Слышал, там, в самолете, ты спрятала пистолет в прическу Афро! Прямо эритрейская Анджела Дэвис, а?

Она покачала головой. Помолчали. Наконец она сказала:

— Не знаю, кем я была. Какую роль играла на самом деле. Та прежняя «я» хотела совершить что-то великое. — Последнее слово она почти выплюнула. — Что-то впечатляющее. За Земуя. За себя. Мне сказали, что наша семья и ты останетесь в стороне. Как только теракт удался, я поняла, какая я дура. Ничего великого в нем не было. Одна глупость.

Она допила чай и поднялась

— Прости меня, если сможешь. Ты заслужил лучшего.

— Заткнись и сядь, — проговорил я. Она послушалась. — Думаешь, на этом все? Извинилась — и была такова?

Она покачала головой.

— У тебя был ребенок? — спросил я. — От партизана?

— Противозачаточные средства оказались никуда не годными.

— За что ты попала в тюрьму?

— Тебе рассказать все?

Она снова закашлялась. Когда приступ миновал, ее стала бить дрожь, хотя в комнате было тепло, я даже вспотел.

— Что случилось с твоим ребенком?

Она сморщилась. Выпятила губы. У нее затряслись плечи.

— Ребенка у меня забрали. Отдали приемным родителям. Я проклинаю человека, из-за которого оказалась в таком положении. — Генет подняла глаза. — Я была хорошей матерью, Мэрион…

— Хорошей матерью! — расхохотался я. — Если бы ты была хорошей матерью, то родила бы ребенка от меня.

Она улыбнулась сквозь слезы, будто я сказал что-то забавное, типа подростковой фантазии о том, как мы поженимся и приумножим население Миссии. Ее затрясло, и поначалу я подумал, она смеется. Но тут я услышал, как щелкают ее зубы. Я репетировал свою роль, когда шел из Асмары, репетировал всю дорогу до Судана, много раз представлял себе, как она будет оправдываться, проигрывал варианты, — словом, держал порох сухим. Но такого я не предусмотрел. Ее молчание, ее дрожь обезоружили меня. Я пощупал ей пульс. Сто сорок ударов в минуту. Ее кожа, еще недавно холодная, обжигала.

— Я… должна… идти, — запинаясь, произнесла она, поднялась и пошатнулась.

— Останься.

Она явно была нездорова. Я дал ей три таблетки аспирина, отвел в ванную и включил душ. Когда пошла горячая вода, помог ей раздеться. Если до этого она была для меня зверьком в логове у хищника, то сейчас я казался себе отцом, раздевающим ребенка. Когда она встала под душ, я бросил ее белье и блузку в стиральную машину. Из-под душа Генет выбралась с моей помощью. Ее шатало. Я вытер ее, усадил на край кровати, надел на нее свою теплую пижаму, подвернув рукава и штанины, заставил проглотить несколько ложек запеканки, намазал шею, грудь и ступни «виксом»[102]. Она уснула прежде, чем я натянул на нее шерстяные носки.

Что я чувствовал? Это была пиррова победа. Пирексическая[103] победа — термометр под мышкой показывал 39,4. Я переложил выстиранные вещи в сушилку и сунул в стиральную машину ее джинсы. Убрал в холодильник остатки запеканки. Сел с книгой в библиотеке. Наверное, задремал.

Через несколько часов послышался шум спускаемой в унитазе воды. Она сидела на кровати, без пижамы и носков, завернувшись в полотенце, и терла губкой лоб. Жар спал. Чтобы я мог сесть рядом, она подвинулась.