Читаем без скачивания Плач за окном - Глеб Горбовский

— Чего ты… пришла сюда?

— Можно, я помогу вам болеть?

— Нельзя.

— Мне скучно. Привели… Ничего не просите. Теперь вот болеть вздумали.

— Послушай, Густа… — я приподнялся с «одра», взяв ее за отвороты рубашечки (или — кофточки, кстати, чистенькой, стираной: успела постирушку сообразить, пока я на работе!). — Послушай… девочка, я — твой отец, понимаешь?!

— Вот и воспитывайте. Если пожалеть не можете.

— Если ты сейчас же не уйдешь в свою комнату… то есть в другую комнату, я немедленно уйду из дому на пустырь. Буду болеть там. У меня наверняка случится инфаркт, разрыв сердца! Ты этого хочешь? Подвинься! Встаю… ухожу…

— К я туда же уйду. Только — с балкона… Ласточкой.

— Ну, вот что… Садись, поговорим. Чего ты от меня хочешь? Денег? У меня их раз-два и обчелся. Постоянной прописки? Без согласия жены — ничего не получится. Чего еще? На работу устроить? С волосатиком помирить?

— А разве просто погреться нельзя? Погреюсь и уйду. И чего человек переживает?

— Да грейся… сколько душе угодно! Только не смотри на меня своими кругляшками синими! Не смущай!

— Олег Макарыч, миленький… Ну, зачем вы так? Мне у вас просто интересно, понимаете? Вон книг сколько! Можно я читать буду приходить?

— Можно. После того, как я расскажу о тебе своим домашним.

Позвонили в дверь. Густа метнулась открывать, но я успел схватить ее за руку.

— Я сам! Ступай в свою комнату и что-нибудь делай: читай или спать ложись, только скройся с глаз моих, умоляю… — зловеще прошептал я на ухо девчонке и не спеша, вперевалочку пошел открывать на звонок, прозвеневший к этому времени неоднократно.

На площадке возле отворенного лифта стоял волосатик, тот самый, знакомый по его предыдущим лестничным визитам.

— Тебе чего?! — довольно бесцеремонно заговорил я с поставщиком полевых цветов, на этот раз пристальнее вглядываясь в парнишку, оказавшегося при ближайшем рассмотрении сущим юнцом, годящимся разбитной Густе в символические сыновья, если не во внуки, с глазами взвинченно-дерзкими, еще не пуганными, с лицом розовым, гладеньким, еще как бы с материнской, женственной кожей — ни прыщика, ни единого признака ранней, «мужской» усталости.

— Позовите ее.

— Кого это «ее»? Густу? И где, молодой человек, ваше «здрасте»? Тебе Августу?

— Дашу.

— К-какую еще… Ты, что, знаешь Дашу?

— Мы — из одной школы.

— A-а… А почему так поздно приходишь? В одиннадцатом часу?

— Чтобы застать.

— Ступай домой, парень. Ты меня удивляешь.

— Так знайте же: я ее люблю! Вот!

С этими словами волосатик сыпанул вниз по лестнице, игнорируя не только мою остолбенелость, но и возможность спуститься на грешную землю в кабине лифта.

В глубине моей квартиры зазвонил телефон. С криком: «Я сам! Я сам!» кидаюсь к аппарату. Так и есть: позвонила жена. Нарвись она вторично на характерный гнусавый голосок Августы, подумал я, не миновать серьезных неприятностей.

— Это ты?! Наконец-то! А что, девушки больше нету? — поинтересовалась Ольга и кому-то нервно усмехнулась, кому-то из взрослых обитателей Крыма (не Дашке же, которая в это время обязана спать?).

— Какой еще девушки? Ты что, бредишь? — попытался я оскорбиться.

— Не могла же я трижды за неделю промахнуться! Все время нарывалась на какую-то тварь гундосую!

— Ничего удивительного! Новая АТС, не отрегулирована как следует! Я тоже постоянно нарываюсь, когда домой звоню.

— Ладно заливать. Ну, что там у тебя? Встретишь завтра?

— Встречу!

— А дышишь чего как собака на скачках?

— На скачках — лошади. А дышу… потому что духота. Таблетка за щекой. Прихватило малость…

— Ладно, не хочешь, не встречай. Сами доберемся. Два ящика с фруктами тащу. Вагон десятый, усек?

— Усек. Встречу непременно! О чем речь? Не унывайте там, все будет хорошо… Целуй Дашку! И — себя…

Постелил я себе на тахте. Пижамы у меня не было, и под простыню я залез в тренировочных трикотажных штанах, это на случай, если во сне раскроюсь, чтобы не предстать перед любопытными очами Густы в неприглядном виде. Потому что — кто ее знает: бродит по дому, как уличная киска, принюхивается ко всему…

Перед тем как окончательно залечь в постель, сходил на кухню за стаканом воды и принял таблетку снотворного. Полежав минут пять и обдумав положение, встал и на всякий случай проглотил еще две таблетки. Аналогичного свойства. Для полной уверенности в том, что буду спать беспробудно не только с приходом Густы, но даже в случае землетрясения.

Густа приходила еще раз. Просунула в дверную щель голову, сказала:

— Спокойной ночи, Олег Макарыч. И — прощайте навек. Спасибо вам за все. Утром, с рассветом, когда вы еще будете спать, я испарюсь. Часа в четыре, как только взойдет солнце.

— Хорошо, Августа. Желаю тебе счастья… А сейчас — спи. Я принял снотворное…

— Наше отечественное снотворное подействует только к утру, когда ночь уже будет позади.

— Я принял индийское… Да, кстати… Не могла бы ты в двух словах рассказать мне о случившемся с тобой тогда, возле замка? Ты была не в себе, как пьяная… Хотя спиртным от тебя не пахло. Я про историю с твоим лежанием на пустыре.

— Не с лежанием, а с валянием, хотели вы сказать? Что ж… Один чудак на букву «м» дал мне покурить в одной компашке, где мы тогда веселились. От его дурацкой папироски мне стало плохо. Помню, что я била посуду. Поуменьшила хозяйский сервиз. Потом в руки мне попался молоток кухонный, для отбивания мяса. И я им побила стекла на окнах. Потом… Потом меня связали, скорей всего. И выбросили где-нибудь из машины. Возле того пустыря. А может, я сама из троллейбуса вывалилась. У вас ведь тут кольцо девяносто девятого?.. Родилась я на Северном полюсе… На льдине… У радиста Васи, которого все вначале принимали за мужчину, но он оказался женщиной, то есть радисткой Василисой… Вскормили меня сгущенкой и молоком белой медведицы… так как у радиста молоко пропало…

Дальше рассказ Августы помаленьку стал исчезать из моего сознания: вопреки Густиным прогнозам отечественное снотворное подействовало на меня до восхода солнца.

Утром обнаружилось, что Густа никуда «с рассветом» не испарилась, что она мирно спит на дочкином диванчике, свернувшись эмбрионом — колени к носу. Мне пришлось ее разбудить, чтобы еще раз напомнить, что сегодня приезжают мои жена и дочь и что «вообще хватит!».

Густа, запахнувшись одеялом по горло, сидела, тупо смотря мне в лицо, но как только я напялил на нос очки, чтобы отчетливее видеть девчонку в полумраке зашторенных окон, Августа улыбнулась. Должно быть, вспомнила: кто есть кто и… с какой стати.

— А я, Олег Макарыч, курить бросила.

— Что?! Какое это имеет… То есть… поздравляю. Почему бросила? То есть…

— А не понравилось. Кашель, горько, тошно… Наказание просто! На кой мне хрен такая радость. А вы разве не заметили? Второй день пошел, как в рот не беру…

— И правда… Воздух чище как будто. Вот молодец!

Действительно, из квартиры как бы отхлынули посторонние запахи, возвращались запахи прежние, родные.

И тут на какое-то мгновение закружилась у меня голова (последствие вчерашнего нервного переутомления, сердечной встряски). Я бесконтрольно взмахнул рукой, сбил со своего лица очки, к счастью, упавшие на постель, а потом уже на пол и оставшиеся невредимыми. Перед глазами сделалось расплывчато, смутно. И мне вдруг показалось, что передо мной не какая-то посторонняя, «бродячая», пришлая Августа, но чуть ли не дочь моя, попавшая не просто в очередную подростковую беду, но как бы втиснувшаяся впопыхах не в свою, уродливую и страшненькую, судьбу и сидящая сейчас в ней, как в клетке, — безропотно и дико, будто нежный домашний «пушистик», обратившийся по злой воле в дикого зверька, отвергнутого всеми и потому беспомощного.

Я протянул руку и, не давая себе отчета в действиях, погладил Густу по голове.

— Гав! — пролаяла она безо всякой усмешки, несколько раз щелкнув зубами — то ли из озорства, то ли от нежелания разговаривать со мной по-человечески.

Ка службу отправился я, беспричинно улыбаясь, хотя и с полной неразберихой в голове: что делать, как быть?

Где-то после одиннадцати сквозь дверь моего кабинетишки послышалось шумное, как морской прибой, дыхание экс-неудачника Шмоткина.

— Входите же, проникайте: я слышу! Это ведь вы, Галактион Афанасьевич?!

Дверь пихнули вовнутрь, и вошел… человек в шляпе, в стального цвета блестящем летнем костюме и в серой шляпе. И это в июле, в городской влажной духоте, в парилке!

Роста вошедший был шмоткинского, но под шляпой у него, в отличие от мельчайшей, пепельной седины Галактиона, оказались рыжие волосы, в достаточном количестве. На лацкане пиджака вошедшего пронзительно поблескивала звездочка Героя Труда. У звездочки был такой пронзительно-притягательный блеск, что я так и приподнялся из-за стола, потянувшись к вошедшему, как говорится, всей душой и вдобавок ощутив, что зажигаюсь лицом, самую малость, но волнуюсь.