Читаем без скачивания Грустный вальс - Анатолий Михайлов

Над выступом на стене вспыхнул “глазок”, и не успел я толкнуть следующую дверь, как тут же натолкнулся на самого товарища Горбатых. Чуть ли не вприпрыжку он сбежал мне навстречу и, как бы перехватывая из рук дежурного эстафетную палочку, не снижая оборотов, развернулся и в том же ритме вальса продолжил свой спурт.

И вот мы уже поднимаемся с ним по лестнице. Товарищ Горбатых, расправив плечи, уверенно шагает впереди, а я, как-то невольно ссутулившись и соблюдая дистанцию, несколькими ступенями ниже.

В добрые старые времена здесь в глубину земли работал грузовой лифт. А из Нагаевской бухты для удобства перемещения прорыли туннель.

Свернули в коридор. Потом еще раз… И еще… И как-то так пустынно, что даже перехватывает дыхание. Как будто мертвый час.

Товарищ Горбатых вставил в скважину ключ, и мы с ним вошли в кабинет.

Молчаливое табло телефона. Из кнопок, встроенных прямо в стол, чуть ли не целая таблица умножения. Над столом портрет Леонида Ильича.

Товарищ Горбатых уже наполовину лысый, но еще по-спортивному подтянутый. Наверно, соблюдает диету. Предложил мне снять плащ и чувствовать себя как дома.

Осторожно покосившись на стул (а вдруг электрический?), я задумчиво посмотрел на вешалку.

Теперь я у них на крючке.

Сам товарищ Горбатых в штатском, но на вешалке, помимо его офицерской шинели, еще и околыш фуражки. Шинель висит на плечиках.

Товарищ Горбатых опустился за стол и, широко улыбнувшись, поправил на шее галстук.

– Что ж, пора, так сказать, познакомиться и обоюдно, а то мы-то с вами знакомы, а вы с нами – нет. И получается односторонне – не правда ли?

И, неожиданно приподнявшись, точно собрался мне протянуть для объятий ладони:

– Горбатых, Федор Васильевич…

Но, вовремя опомнившись и как бы подчиняясь долгу службы, опять опустился на стул.

Вместо рукопожатия я как-то нелепо закивал. Я еще волновался.

Федор Васильевич уселся поудобнее и, продолжая улыбаться, положил на стол кулаки.

– Ну а теперь, Анатолий Григорьевич, давайте приступим к делу. Я только хочу вас предупредить, чтобы вы ничего такого не подумали, мы ведь понимаем, что оторвали вас от сборов в экспедицию. У людей сложилось не совсем правильное представление о нашей организации, и многие считают, что если мы к нам сюда вызываем, то обязательно, вы меня понимаете, наказываем. А мы вот вас вызвали чисто по-дружески, доброжелательно, и не собираемся вас не только наказывать, потому что наказывать вас еще не за что, но даже и нравоучать; да и человек вы самостоятельный и, как нам известно, мыслящий, вот мы и хотели бы вам оказать, если можно так выразиться, профилактическую помощь. Так что вы должны понять, повторяю, что наше к вам отношение исключительно доброжелательное.

Я молча на него смотрел, а он продолжал:

– Нам, Анатолий Григорьевич, досконально известны все подробности вашей необычайной биографии (тут он достал из ящика папку и, вынув оттуда фотографию с Толиной “Кометой”, словно прикидывая расстояние, подержал ее на прицеле, потом отложил). И мы, конечно, не усматриваем там ничего плохого. Даже напротив – чувствуется, что человек вы незаурядный и ищущий. Но вот людям, мало с вами знакомым, некоторые ваши поступки и повороты кажутся по меньшей мере странными. Так вот, хотелось бы лично от вас услышать, безусловно в порядке, так сказать, обмена мнениями, что вы сами думаете по этому поводу. И тогда, может, нам будет легче разобраться в вашей довольно непростой жизни. Ведь такая уж у нас миссия: разбираться и изучать человеческие судьбы и если требуется, то протянуть человеку руку, помочь ему не оступиться.

В каком-то смущении Федор Васильевич с достоинством замолчал. После такого откровенного предисловия очередь за мной. А сам он теперь весь внимание.

Остатки волнения постепенно сошли на нет, и, окончательно собравшись с мыслями, я решил освежить некоторые факты из моей родословной.

Наверно, ему хорошо известно, что моя мама имеет чин полковника авиации и что таких женщин во всем Советском Союзе можно пересчитать по пальцам.

(Когда-то их было одиннадцать. А сейчас осталось только девять. Включая и Валентину Гризодубову, вместе с которой каждое Восьмое марта, утопая в цветах, мама сидит в президиуме на торжественном собрании в Большом театре.)

И что из той знаменитой троицы в честь Полины Осипенко даже назвали город, а в Марину Раскову был влюблен сам товарищ Сталин.

И Федор Васильевич согласился, что, действительно, очень почетно, когда женщина – полковник, но когда эта женщина – твоя мама, то это почетно вдвойне. И в этом вопросе он со мной вполне солидарен.

Моя мама, продолжал я гнуть свою линию, не просто полковник, но была еще и заведующей кафедрой начертательной геометрии в Военно-воздушной академии имени Жуковского, и ей сдавало “хвосты” не одно поколение советских космонавтов.

И Федор Васильевич опять со мной согласился. Да. Время летит. Когда-то был один Гагарин и потом Титов. А теперь уже целая славная плеяда.

И тут он вдруг перестал улыбаться и как-то внимательно на меня посмотрел. Наверно, я не совсем правильно понял его вопрос. И если это так, то он его может уточнить.

– Нам известно, Анатолий Григорьевич, что вы человек, так сказать, увлекающийся и что у вас имеется много магнитофонных записей, а также что вы сами пишете и уже давно. И хотелось бы узнать, опять же в порядке дружеского обмена мнениями (я ведь, знаете, сам тоже человек увлекающийся, тоже имею записи, а также интересуюсь литературными новинками), какие авторы вас вдохновляют на творчество и в каком направлении вы пишете сами.

Разложив свой вопрос на составные части, Федор Васильевич снова заулыбался и, вытащив из ящика блокнот, приготовил карандаш. Как будто перед ответственным заданием заправил пулеметную ленту.

Проглотив накопившуюся слюну, я поднял на Федора Васильевича глаза.

Наверно, он тоже слышал, что на территории Магаданской области в одном из труднодоступных распадков находится озеро, которое носит имя Джека Лондона. Сам я, правда, там еще не работал, но мне про него много рассказывали. И если удастся, то будущим летом я собираюсь туда перевестись на озерную станцию.

Несколько лет тому назад этого озера еще не было на карте, но недалек тот час, когда на его живописных склонах вырастет поселок, в котором будут трудиться красивые и сильные духом люди. Такие же, как и герои произведений Джека Лондона.

И оказалось, что и по этому пункту наши с Федором Васильевичем взгляды совпадают по всем параметрам. А что касается направления, в котором

я сейчас пишу, то я уже написал заявление на имя начальника отдела кадров. И он обещал его рассмотреть. И осенью меня пошлют во Владивосток на курсы повышения квалификации.

А все, что я написал до сих пор, – просто мальчишеская проба пера.

– Вот, например, вы, – улыбнулся я своему собеседнику, – положа руку на сердце, по молодости лет, наверно, тоже писали стихи?

Оставив этот вопрос открытым, Федор Васильевич промолчал и, все так же продолжая улыбаться, стал меня убеждать, что я, конечно же, скромничаю, заметив, что им в этой области про меня кое-что известно. Например, содержание некоторых моих произведений, так сказать, раннего периода; и на этот счет у них даже имеются отзывы моих бывших товарищей, и отзывы, надо признаться, единодушные. И все мои товарищи сходятся во мнении, что человек я, безусловно, наблюдательный и даже способный, но вот смотрю на самые обычные вещи, если можно так выразиться, не с той стороны.

И было не совсем понятно – что это за отзывы и когда они были получены: сейчас или восемь лет назад, когда нас всех по поводу нашей “Мимики” вызывали в “заветную дверцу”, а подлил масла в огонь Эриков дружок, с которым Эрик ходил по ночам на блядки; он теперь в Магадане заместитель самого академика Шило и, когда после фельетона все кинулись Владилена стыдить (до кого он докатился!), вышел на трибуну (мне рассказывал сам Владилен, а меня на это собрание даже не пригласили) и, брызгая слюной, стал поливать меня грязью, что знает “этого отщепенца” (это значит меня) уже много лет и что еще на Хасыне я уже тогда мутил воду; а может, еще в 65-м, уже тогда взяв меня вместе с Борей Жулановым на карандаш, зафиксировали Борино письмо в Москву, в котором товарищи по жестикуляции дали мне единодушную оценку, и даже сам Боря, хотя и “пожал мне лапу”, тем не менее пришел к выводу, что я смотрю на жизнь через заднепроходное отверстие, и все, кроме Эрика, к нему присоединились, а Гена Скирпичников даже сделал приписку, что я ему напоминаю возомнившего себя Наполеоном щенка.

Об этом же, продолжил Федор Васильевич, свидетельствуют и мои произведения сравнительно недавнего прошлого, где несомненный интерес представляет мое сочинение в педагогический институт (ведь я же не стану этого отрицать), – и Федор Васильевич опять придвинул к себе блокнот…