Читаем без скачивания Только (не) трогать (СИ) - Вейден Лана

Представляю, как мы проводим время вместе. Например, сидим в ротанговых креслах на замечательной деревянной веранде. Любуемся на розоватый закат. Слушаем шелест деревьев и стрекотание насекомых. Ужинаем: запеченные мидии и вино.

(Как-то я услышала разговор двух женщин. Одна из них сказала, что самое вкусное вино, которое она когда-либо пробовала, это сотерн. А еще — айсвайн, я себе записала тогда. Но не знаю, подойдет ли это всё под мидии. Если честно, не разбираюсь в вине).

Еще я представляю, как после ужина мы бродим по пляжу, слушая шум моря.

Но внезапно картинка размывается, и в голове возникает презрительный голос Майера: «Полная дура полная дура полная дура».

И вдруг я понимаю, почему эти слова меня так задели. Они — словно эхо другого голоса в моей голове. Мерзкого, противного голоса, который мучает меня много лет.

«Ты — дура, София. Ты ничего из себя не представляешь, а значит, не заслуживаешь счастья. Такие, как ты, — никчемные и глупые люди, — вообще не заслуживают ничего хорошего».

Теперь, чтобы заглушить этот голос, я несусь домой, не разбирая дороги. Спотыкаюсь, оступаюсь, наступаю в лужи, но мне уже всё равно. Дома сразу сбрасываю с себя вещи и бегу в душ, где тру тело мочалкой до красноты, а потом долго стою под струями горячей воды.

Чёртов Майер!

Этот день должен был стать самым светлым в моей жизни, а он взял и так его испортил.

После душа я закидываю одежду в стирку и протираю в коридоре пол. Затем почти час ищу запасные очки, но так и не нахожу.

Ужинаю холодной рыбой, а потом бесцельно брожу по комнате, обхватив себя за плечи. Ближе к полуночи квартиру наполняет резкий запах гари: у соседки проблема с печкой и такое случается довольно часто. Горечь забивается в рот графитовыми хлопьями, кружит в горле и оседает в области сердца. Решаю приготовить облепихово-медовый чай, но кажется, что и он горчит.

Поставив чашку на подоконник, я смотрю в окно — на то, как туман поглощает янтарные капли фонарей. Потом ложусь на кровать и закрываю глаза, только заснуть не получается. Ворочаюсь до утра, пока постель не становится похожей на воронье гнездо.

Встаю в шесть, готовлю завтрак и собираюсь на работу. Несмотря на бессонную ночь, в офис я едва не опаздываю: из-за густого тумана такси приходится ждать дольше обычного.

Оказавшись на работе, мечтаю, чтобы этот день прошел спокойно. Хорошо, что завтра — суббота, на выходных я обязательно высплюсь и немного приду в себя.

В начале десятого Майера еще нет, зато появляется Альфия. В руках — сумка в стиле Hermès (а может, это и есть Hermès). Фиалковый тренч распахнут, черная шелковая юбка под ним липнет к ногам и слегка задирается, обнажая загорелые колени.

Уварова неспешно подходит к лестнице, а потом внезапно останавливается, откидывает волосы за плечи и смотрит на меня. Смутившись, я отворачиваюсь, но краем глаза замечаю, что Аля передумала подниматься — теперь она направляется в мою сторону. С её приближением я начинаю нервничать.

— Как ты себя чувствуешь, София? — когда Альфия подходит к моему столу, я замечаю, что она и пахнет сегодня фиалками: этот аромат окутывает меня, как облако.

— Э-э-э… спасибо, з-замечательно, — я поднимаюсь со стула, потому как считаю, что общаться сидя не очень вежливо.

— Вот и отлично, — Альфия приветливо улыбается. — А у меня для тебя кое-что есть, — после этих слов она достает из сумки упаковку шоколадных батончиков и протягивает мне. — Вот, держи! Думаю, тебе надо побольше кушать, а то ты такая худышка! — Её взгляд скользит по моему лицу и замирает на губах.

Я чувствую ужасную неловкость. Никакие шоколадки мне не нужны, но отказываться тоже не очень красиво.

— Спасибо, — выдавливаю я, улыбаясь в ответ. Беру упаковку, но при этом желаю, чтоб меня поскорее оставили в покое.

Тем временем Уварова продолжает рассматривать мой рот, и уже в который раз за последние сутки мне хочется провалиться на месте.

— Ты знаешь, я всё никак не могла вспомнить, о чём мне напоминают твои губы, — наконец сообщает она. — А потом вспомнила: отрывок из «Картахены». «У нее были губы цвета киновари, а над ними розовая полоска, будто помада размазана».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Очень странный разговор. Кровь приливает к лицу, и я говорю первое, что приходит в голову:

— Киноварь токсична.

Альфия вдруг наклоняется ближе и шепчет мне на ухо, обжигая дыханием висок:

— Даже не сомневаюсь, что кто-то отравится.

Я непроизвольно отступаю назад, прикусываю губу и замечаю во взгляде Уваровой промельк усмешки.

— Не будь такой пугливой, София. Я тебе не враг.

Конечно, после этих слов я пугаюсь еще сильнее, и опять отвечаю невпопад:

— Спасибо за шоколад.

— Хорошего дня, София.

— И вам того же.

Когда она уходит, я с облегчением выдыхаю. Однако волнение стихает только к концу рабочего дня, хотя больше меня никто не беспокоит. Даже Майера почти не видно: он приехал в обед и засел в кабинете — это ли не счастье?

Я с нетерпением жду возвращения домой — представляю, как приготовлю яблочный пирог и безалкогольный глинтвейн. Сделаю жемчужную ванну с лавандовой пеной. Буду пить глинтвейн маленькими глоточками, перекатывать на языке апельсиновые корочки, вдыхать аромат корицы и смотреть «Амели», завернувшись в мягкий плед. Я это заслужила.

Ровно в шесть я встаю из-за стола, беру сумку, и вдруг дверь кабинета Майера распахивается. Марк выходит на площадку — без пиджака, рукава белой рубашки закатаны до локтя, — и смотрит на меня.

Никаких слов: только взгляд, леденящий до костей, и кивок в сторону кабинета.

От неожиданности я роняю сумку на пол.

Зачем он снова меня вызывает? Неужели узнал, что я вчера подслушивала в коридоре?

И если да, то что это сейчас было — приглашение на казнь?

Когда я захожу в кабинет, Майер уже сидит за столом и что-то печатает в ноутбуке. На меня даже не смотрит, однако, когда я подхожу ближе, говорит:

— Твоё? Забирай.

Оказывается, дело в очках. Всего лишь в очках, забытых вчера. Теперь они лежат у него на столе рядом с рукописью моего романа и недопитой чашкой кофе. А я-то, поднимаясь сюда, чуть не умерла от страха.

Не отрываясь от ноутбука, Марк небрежным движением смахивает очки в мою сторону. Скользнув по гладкой столешнице, они падают на пол — прямо к моим ногам.

Ничего страшного не произошло, очки даже не разбились, но всё это так унизительно! Я помню, что накануне собиралась молчать и терпеть все его выходки, но сейчас теряю контроль. Всего-то на секунду, только это секунда оказывается роковой.

— Почему вы так несправедливы ко мне?

— Что? — он поднимает голову и смотрит на меня в упор.

— Вы ко мне несправедливы! — я уже жалею, что произнесла это вслух, однако нахожу смелость и повторить сказанное, и превратить вопросительное предложение в утверждение.

— Несправедлив? — Марк вдруг захлопывает ноутбук, прищуривается, и мне кажется, что его черные глаза становятся еще чернее. — Давай кое-что напомню. Первое: ты залезла в мой кабинет. Собралась копаться в моих вещах. После этого я должен тебя на руках носить? Второе: выяснилось, что работа здесь тебе не нужна. Сейчас ты занимаешь чьё-то место, но знаешь, что хуже всего? У тебя совсем нет стремления стать лучше, выбраться из болота тотальной одноразовости и создать что-то стоящее. Даже то, что ты делаешь якобы для души, ты делаешь без души. Пишешь о любви, только вся твоя история — кладбище мёртвых фраз. Твои слова должны являться твоим сердцебиением, а не этой пошлятиной, — он в очередной раз берет мою рукопись, пролистывает её и цитирует: «Настоящая любовь — это отказ от обладания». Скажи, у самой-то хоть раз подобное было?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

После этого он швыряет листы обратно — с такой силой, что часть из них падает на пол, рядом с очками, и сам отвечает на свой вопрос:

- Нет.

Это громкое и категоричное «нет» взлетает в воздух и шлепается на пол вслед за листами. Я вздрагиваю.