Читаем без скачивания Зверочеловекоморок - Тадеуш Конвицкий

– Хана? У нас это обозначало: все пропало, конец. Примерно то же, что кранты.

– А аман?

– Аман – грубиян, хам, что-то в этом роде. Откуда ты знаешь такие слова?

Ответить я не успел: меня опередила Цецилия. Отец – просто неуч, Аман – это библейский персонаж, лютый враг евреев. Отец забормотал, что у них на Востоке, откуда он родом… Но Цецилия пропустила его объяснения мимо ушей и принялась кричать что-то насчет невежества, предрассудков, примитивного мышления. На это отец заявил, что ему все надоело и вообще жизнь осточертела. А дело было всего-навсего в том, что отца уволили с работы. Иначе говоря, выгнали. Оскорбленно-раздраженным тоном он стал рассказывать, как несправедливо с ним обошлись. Якобы он посмел оспорить мнение начальника, который не признавал прогресса в математике. Поссорились они из-за Эйнштейна. Это такой великий физик, спец по атомной бомбе, космосу и разным фокусам со временем. Не стану вдаваться в подробности, жаль терять время. Да и отец, как мне кажется, в этом предмете не очень силен. Разбирается, но поверхностно. Ему просто не по душе нынешняя мода ставить теорию Эйнштейна под сомнение.

Но я-то, к сожалению, знаю истинную причину. Отцовский шеф болеет за «Семпитерну», весьма посредственную футбольную команду. В данном случае мало сказать «болеет» – бедняга просто смертельно болен. Не пропускает ни одного матча, даже на далекой окраине. Ездит за этой командой в другие города. Возвращается, как правило, злой и ожесточенный. Потому что «Семпитерна» регулярно проигрывает. В общем, понять этого шефа трудно. Какой-то он ограниченный и, видно, начисто лишен честолюбия. «Семпитерна» еще совсем молодой клуб, без традиций, без истории, без легенды. Так, провинция. Возможно, потому шеф и полюбил их страстной, безрассудной любовью.

А отец мой «Семпитерну» ненавидит. Он тоже ходит на все матчи – исключительно для того, чтобы порадоваться унижению этой команды. В молодости отец сам играл в футбол, а теперь болеет за какой-то, кажется, первоклассный клуб. И каждый понедельник у них в отделе между отцом и его несчастным шефом разражается дикий скандал. На этот раз конфликт перешел все границы. «Семпитерна» вылетает из лиги. Шеф обвинил отца, что тот его любимую команду сглазил. Какое уж в таких условиях гармоничное сотрудничество!

Но маме об этом ничего не известно. Мама думает, все дело в Эйнштейне. И поглядывает на отца с гордостью, как на настоящего героя.

В комнату вошла пани Зофья в платье длиной с жилетку.

– Мама, я ухожу.

– Хорошо, – машинально ответила мама,– только не засиживайся, как ты любишь.

Отец мрачно смотрел на незаконченную картину катастрофического содержания, над которой мама трудилась последние несколько дней.

– Не стоит из-за всего этого расстраиваться, – наконец негромко проговорил он. – Может быть, утрясется.

– Ты имеешь в виду метеорит? – спросила Цецилия.

– Комету, милочка.

– Какая разница? По крайне мере, для нас. Я ко всему готова. Только ущербные, лишенные воображения люди боятся этого столкновения.

– А ты не боишься? – спросила мама.

– Ты что-нибудь слыхала, моя дорогая, об антимире? О негативном мире?

– Нет. А что это?

Цецилия смотрела на маму сощурив глаза – темно-карие, с сотнями крошечных светящихся точек, похожих на ледяные иголочки.

– А что такое негатив в фотографии знаешь?

– Ну да. То, что на фотографии белое, на негативе черное.

– Вообрази, что наш негативный мир такой же.

– Что общего у мира с фотографией?

– Ты тоже не понимаешь? – накинулась Цецилия на отца.

– Понимаю, конечно, – не очень уверенно ответил отец. – Я даже где-то об этом читал. Но прости, дорогая, сейчас теорий о строении Вселенной больше, чем методов похудания.

– Значит, ты считаешь эту теорию дурацкой?

– Так резко формулировать я бы не стал. Но мне она не нравится. И вообще, это ниже твоего уровня.

– Откуда тебе знать, что ниже моего уровня? Человек, который целыми днями пялится в телевизор, в культурном обществе права голоса не имеет. И вообще, что я тут с вами время теряю? Дома куча дел, а этот неуч забивает мне голову всякой чепухой.

Цецилия на глазах краснела, будто ее облили томатным соком. Решительно встала, одернула стерильное, идеально отглаженное платье, покосилась мельком на свои безукоризненной формы ноги, обмотала шею дорогим шарфиком, привезенным из Англии, и, пронзив моего отца презрительным взглядом, вышла в коридор, а оттуда на лестницу. Мама проводила ее до самых дверей, стараясь хоть немного умилостивить разгневанное чудовище.

Вы, конечно, ничего не поняли из разговора Цецилии с моими родителями. Признаюсь, что речь и вправду шла об очень непростых вещах. И реакции отца не стоит удивляться. Но я-то знаю, что пыталась доказать Цецилия. И это вовсе не так уж глупо. При случае я вам объясню.

Честно говоря, в безумных речах Цецилии всегда есть что-то чертовски интересное. Если я вам еще скажу, что она вегетарианка, то есть в рот не берет продуктов животного происхождения, если упомяну, что она три раза в день принимает душ и занимается йогой, если добавлю, что родилась она под знаком Тельца и ни один муж не выдержал с ней долее полугода, вы сами поймете, что суждениями Цецилии нельзя пренебрегать. Впрочем, я познакомил вас лишь с несколькими незначительными сторонами ее бурной жизни. Надеюсь, со временем вы лучше узнаете это чудовище, и тогда не один из вас разинет рот, подивившись богатству человеческой натуры.

– Она полная психопатка, – сказал отец, когда вернулась мама. – Неужели обязательно нужно посещать нас по десять раз на дню?

– На самом деле у нее золотое сердце, – сказала мама без особой уверенности. – Только когда поближе с ней познакомишься, становится понятно, что это за человек.

– А ты, кстати, где с ней познакомилась?

– Как где? В очереди за маслом. Я же тебе говорила.

– Ты говорила, что она твоя школьная подруга.

– Моя школьная подруга? – удивилась мама.

– Да, я тысячу раз от тебя это слышал. Мама, задумавшись, остановилась посреди комнаты.

– Кто же она все-таки: соседка по парте или по очереди за маслом? Решай, ради Бога! – взорвался отец, поглядывая на экран телевизора, где как раз сменилось изображение и теперь показывали вальцовку железнодорожных рельсов или что-то в этом роде.

Мама заморгала глазами, точно неожиданно проснулась.

– У нас на сберкнижке двадцать четыре тысячи. До конца года с грехом пополам, пожалуй, хватит… – негромко проговорила она.

Отец сразу сник:

– Уж он постарается подпортить мне репутацию.

– Ну, знаешь, все как-то устраиваются. И мы не пропадем.

– Не забывай, что у нас двое детей. Мы столько лет жили как студенты. Всё думали, настоящая жизнь еще впереди. А тут на тебе: седые волосы, первые болезни, куча забот и никаких перспектив.

– Я только мечтаю, чтобы не было хуже,– вздохнула мама.

Отец долго смотрел на бесконечно длинные рельсы, прокатываемые с разных сторон, а потом заговорил зловещим шепотом:

– Хоть бы уж эта комета наконец врезалась в наш проклятый шарик.

Я в этот разговор не вмешивался. Бессмысленно было объяснять родителям, что к нам приближается астероид, а никакая не комета и не метеорит. Что такое комета, только Богу известно. Одни ученые утверждают, что это разреженное облако молекул газа, другие – нечто совершенно противоположное. Метеоритов же на Землю ежедневно падают миллионы, и ей хоть бы что. Астероид – другое дело, это гораздо более крупное небесное тело, и на астероид мы с отцом могли бы рассчитывать. Впрочем, отец, похоже, просто хорохорится, а в душе боится космической катастрофы. Для меня же это единственный выход. Когда иной раз подумаю, что рано или поздно придется зарабатывать на жизнь, а может, даже растить детей, этих безжалостных маленьких эгоистов, меня в холодный пот бросает и я готов немедленно прыгнуть с обрыва в омут или совершить еще какое-нибудь безумство.

Я немного поел безо всякого аппетита. Отец пошел посоветоваться с сослуживцами, мама вытащила мольберт со своей катастрофической абстракцией, а я приготовился к мучительной борьбе с оставшимся до вечера временем, которое имеет обыкновение тянуться немилосердно долго.

От нечего делать я отправился в комнату к пани Зофье. Из ее окна хорошо виден красный кирпичный флигель. В каждой квартире кто-нибудь копошится. Старушки, примостившись у подоконников, присматривают за играющими во дворе внучатами. Кто-то ссорится с женой, какая-то девица гримасничает перед зеркалом, безмозглый малыш стучит пальцем по стенке аквариума, не понимая, что рыбы не переносят вибрации. Я смотрел на людей за прозрачными стеклами, в которых отражались весенние облака, и пытался угадать, что они думают об этом астероиде и о конце света или, по крайней мере, о своей жизни, своей судьбе.

И вдруг я ощутил непривычную тоску. Меня потянуло в зеленую долину с болтливой речкой, со старой усадьбой, которую я называю золотой, хотя ее побеленные стены просто сильно пожелтели от времени, захотелось опять очутиться в том удивительном городе, услышать вечерний колокольный звон, увидеть высокие кусты дикого тмина, окунуться в воздух, в котором, будто вода в нагревшемся за день пруду, чередуются теплые и холодные слои. И только тут я понял, что значит – тосковать о чем-то былом. Раньше со мной такого не случалось. Мама и пани Зофья вообще никогда не тосковали. Один только отец имел на это право и часто с жалостью и умилением вспоминал далекие края, в которых родился и вырос и которые остались далеко за границей.