Читаем без скачивания Даю уроки - Лазарь Карелин

А в дверях стоял Дим Димыч. В маечке застиранной, тоже штанах пузырями, тоже в сандалетах на босу ногу. Но этот был хоть трезвым. И крестик на шее. Философ доморощенный. Правдоискатель. Верующий от смятения перед жизнью. Осколочек русской души, занесенный каким-то вихрем житейским на землю Азии. Легко читался этот человек. Неудачник! Да и тот, что подхватил чемоданы, поджарый этот туркмен, легко читался. Тоже из неудачников! И уж если человек востока так пьет, днем начав, то совсем плохи его дела. Как у тебя, как у тебя самого, Ростислав Юрьевич! Вот потому ты и примкнул к этим. Нет, не комнату во "времянке" снял, а обрел свою среду обитания. Так вот! Ты теперь много ближе к ним, а не к тем, кто укатил на "Волге". Так вот, ты тоже, парень, легко прочитываешься. И прочитали и позвали - вот сюда, на край города, во "времянку". Эти - позвали, те - отпустили.

Знаменский быстро вошел в дом, прошел по коридору, вошел в свою теперь комнату, шагнул поспешно к окну. Не было за окном гор, затянуло даль полуденным маревом. Но они там, неподалеку, за красно-сиреневым вдруг туманцем, они еще откроются.

- Сокрылись от меня горы. "А горы..." - обернулся Знаменский к Дим Димычу. - А не выпить ли нам, братцы? Ну, на троих? Как вы насчет этого? Обмыть же полагается. Деньги есть.

Он поглядел на них, на бедолаг, даря им самую-рассамую из своих улыбок, так же трудно добыв ее, как эти слипшиеся бумажки из узкого кармана брюк. Он поглядел на них, ожидая ответных, расслабленных, смущенно-радостных кивков, готовности повергнуть себя в мимолетность пьяного забвения. Глянул и оторопел, так сухо-зорок был ответный взгляд только что показавшегося ему пьяным, да и явно выпившего, сохлого Ашира Атаева.

Но короток был этот взгляд, будто почудился Знаменскому, а следом, и верно, закивал согласно Ашир, по-пьяному залихватски взмахнул руками, по-пьяному кидаясь в объятия дружбы.

- А я что говорил?! Свой человек! Дим Димыч, есть у тебя?!

- Найдется. Уже и приготовил. Пошли на воздух. Но только я с вами пить не буду. Без меня, без меня.

- На воздух, на воздух! - заторопился Ашир, сутуло устремляясь в коридор, гонимый жаждой.

А Дим Димыч в дверях придержал чуть Знаменского:

- Вы о нем худо не подумайте, Ростислав Юрьевич. С горя пьет. Представляете, был старшим следователем по особо важным делам. Уволен. Как не соответствующий занимаемой должности. Представляете? Легко ли ему, как думаете?

- Думаю, что не очень.

- Да, да, вашему пониманию это теперь доступно. Потому он и потянулся к вам.

- Но ему легче, чем мне. Уволили, ну и что? А вы, Дим Димыч, тоже из уволенных?

- У меня другое... - Дим Димыч поспешно нырнул в коридор, приговаривая: - На воздух, на воздух!

Во дворе, ножками встав по краям арычной канавки, уже красовался маленький, сбитый из досок, столик, на котором навалом лежала всяческая зелень, все дары здешней щедрой земли, лишь ороси ее хоть немножко. Помидоры громадно алели, редиска бело-красные выставляла бока, лук топорщился стрелами, зеленели, кудрявились листочки киндзы, а рядом, на виноградных листьях, заменявших скатерть и тарелки, лежали желтые гроздья раннего винограда, синела, сочась желтым соком, слива, маленькие, из первых, круглились дыни, только-только вошедшие в розоватую желтизну, в свой румянец спелости, а рядом круглились небольшие, тоже из первых, арбузы, тоже робко еще входившие в свой дерзкий зеленый цвет. И цветным показался Знаменскому аромат, витавший над столиком, этот неземной пленительности дух земных плодов.

Ашир Атаев, строго вытянувшись, изгнав сутулость, отрешенно стоял возле столика. Он казался совершенно трезвым, снова ясную зоркость глаз обрел. Но зоркость его темных, вычерненных зрачков, отчетливо круглых, дульцами, была нацелена сейчас не на Знаменского, не на Дим Димыча, не на мир окрест, а в себя самого нацелена, в себя сейчас всматривался этот человек, как оказалось, поверженный и оскорбленный.

- Вот, друзья мои, чем богат... - сказал Дим Димыч и повел рукой над столом. - А бутылка в арыке стынет, не стал ставить, чтобы картину не испортила.

- Да, картина, - сказал-вдохнул Знаменский. - Тут у вас рай, Дмитрий Дмитриевич. Эх, еще бы горы открылись!

- Не нужны сейчас горы, - пробуждаясь, сказал Ашир. - Бутылка сейчас нужна из арыка. - И снова запьянели, заволоклись его в черноту и дульцами глаза. Он выхватил бутылку из воды, обтер об рубаху, высоко поднял, выкрикнул: - Привет тебе, арак из арыка! - Он выкопал стаканчики из-под груды зелени, сноровисто распечатал бутылку, торопливо, но прицельно наполнил стаканчики, вручил и Знаменскому, и Дим Димычу, который не хотел брать, но взял, подчинился.

Стоя, свели стаканчики, выпили. А закусывать не спешили. Просто не протягивалась рука к красе на столе, не решился никто первым нарушить картину.

- Ешьте, друзья, закусывайте, - сказал Дим Димыч. - Вот тут с края и ножички и вилочки. Лепешка вот. Лепешка с базара, сам не пеку. - От лепешки он и отломил, стал жевать.

И Знаменский с Аширом тоже отломили от лепешки, но взяться за ножи и вилки все еще не решались.

- Повторим? - спросил Ашир. - А то как на похоронах стоим. - Он снова забулькал в стаканчики из бутылки. - Подставляй, подставляй, Дим Димыч. Сказано, "на троих" пьем! Ну, разжались!

Выпили, послушали себя, как там в них водка побежала, запаливая огонек, и верно, разжимая в них что-то, высвобождая от чего-то, хоть на миг, хоть на миг. Не присаживаясь, да и не на что было садиться, стали есть, зачиркали, застучали ножами по доскам.

- Как на светском приеме, а ля фуршет! - сказал Ашир, и зажглись искорки в его глазах-дульцах. - Полагаю, знакомая для вас ситуация, товарищ Знаменский? Но вместо тарелок виноградные листочки. Сойдет?

- Сойдет. Даже удобней.

- И вилки не нужны. Хватай руками. Правда, удобней? - Ашир Атаев хорошо, почти без акцента, говорил по-русски, лишь иногда путая ударения. У него прозвучало не "удобнее", а "удобнее". Иногда в его слова вплеталось слишком уж мягкое "л" или чрезмерно раскатистое "р".

- Удобнее, удобнее, - согласился Знаменский.

- У нас с вами теперь такая полоса жизни, когда назад-назад, в простоту летим. Ощутили? Или еще в шоке?

Этот Ашир Атаев, по одежде если судить, уже порядочно отлетевший назад-назад, почти в бродягу превратившийся, все же считал вот, что они ровня, что они в одну и ту же какую-то полосу попали, где такая уж простота жизни, что можно спиваться и опускаться. Неужели?

- Нет, я еще в шоке, - сказал Знаменский, отгораживаясь от дальнейшего разговора вежливой, но суховатой улыбкой, не сближающей, а пресекающей отношения.

- Дипломат, сразу видно! - сказал Ашир, в упор стрельнув своими зрачками-дульцами. - Вот, Дим Димыч, улыбнись-ка так, попробуй. Наука!

- И у тебя, Аширчик, дорогой, глазки так постреливают, как только у следователя могут, - сказал Дим Димыч. - Тоже - наука! Мы же не на допросе, учти.

- Вот тут ты прав, Дим Димыч, не на допросе. И не прав, Дим Димыч, мы теперь с товарищем все время на допросе пребываем. Но только особенный это допрос, сами себя допрашиваем. Понимаешь, сами себя? Да ты все понимаешь, прошел через это. А глаза у меня не от профессии, не от выучки на юридическом факультете Ленинградского университета. Тут ты не прав. У меня глаза от предков, от племени Теке, от этого песочка в воздухе, прилетевшего из Каракумов, от колкого песочка. Дай мне лошадь, дай мне лук, кинжал, аркан, крикни мне, как кричали мои предки в набеге... - Ашир вдруг яростно истончил голос и закричал, яростно, пугающе оскалив зубы. И вдруг смолк, сник, присел на корточки, безвольно уронив голову. Сухие, сильные его плечи мелко дрожали.

9

Но что же, что же с ним стряслось, с этим старшим следователем по особо важным делам - бывшим следователем, в том-то и дело! - чтобы человек мог так закричать?! Это не клич был его племени, не яростный вскрик атакующих всадников, это был крик рушащегося человека. Отчаяние в нем закричало. Но что же, что же?..

Они давно покинули дворик Дим Димыча, его заваленный дарами земли стол. Им там тесно стало. Дим Димыч их там пас, обвыкшийся со своей старой бедой, а их беда - своя на каждого! - была совсем новой, свеженькой, кровоточила. И они ушли, хоть и немного выпив, но сразу захмелев, обнявшись, покачиваясь, чуть знакомые, но уже и братья, ибо несчастье роднит. А счастье? А счастье как раз и разъединяет.

Они ушли, Ростислав Знаменский и Ашир Атаев, побрели по безлюдным, тихим окраинным улочкам, и если попадались навстречу прохожие, то еще издали, едва завидев эту пару обнявшихся и шатких, переходили на противоположную сторону. Для прохожих, со стороны-то, они были просто двумя забулдыгами. Один с виду был почти бродягой, другой казался заморским туристом.

Шли, покачивались, подпирали друг друга, слушая друг друга, но говорили разом, каждый еще слушал себя. Ничего, разбирались. И друг в друге разбирались, и каждый сам про себя, ясность сейчас в них обреталась, изумительная ясность. Потом, когда утром станут вспоминать, а утро самый ясный час, ничего почти не вспомнят, сбежит от них ясность. Но то утром будет, а пока... И про Дим Димыча сразу все узнал и все понял Знаменский. Узнал, что в землетрясение у него погибли маленькие сын и дочь, а жена осталась без ног, годы и годы потом жила калекой, передвигалась в коляске потому и двери в доме из комнаты в комнату ведут, потому такие широкие эти двери, хотя комнаты маленькие. Узнал, что искалеченная эта женщина была доброй и отзывчивой, со всего города сбегались к ней бедолаги, всем она умела помочь. Она и он, Дим Димыч Коноплев. Дом этот, "времянка", где, казалось, неизбывное горе поселилось, был в городе островком спасительным для потерпевших кораблекрушение. Все ясно, все понятно. Такие островки, если поискать, в любом городе отыщутся. Несчастье либо ожесточает людей, либо возвышает. Доброта твоя и самого тебя лечит. Что бы они делали, эти двое, если бы замкнулись в своем горе, ожесточились? Все ясно, все понятно, они врачевались, самоврачевались добротой. Тут все легко прочитывалось. А вот свое горе трудней читалось. Про другого, слушая его, понималось, про себя, слушая себя, ну никак.