Читаем без скачивания Ровесники Октября - Любовь Кабо

5. КНЯЖЕСКИЕ ЗАБОТЫ

- Сволочь ты, Женька, - уныло повторил Князь. - Вот никакого другого слова не скажу: сволочь... Женька исподлобья смотрела на него - вся сочувствие и раскаянье. Рукой, в которой держала кисточку, она горестно подперла голову: тушь неровной струйкой сбегала по ее руке. Ничего Женька не могла поделать! Шурка и сам должен был понимать: что можно сделать, если Клавдюша приказала? А Клавдия Васильевна так прямо и сказала: Князев, Воронков, Эпштейн - все они на второй год останутся, если их вовремя не одернуть. Хотела Женька про них писать? Вовсе нет. Это про товарищей-то! Шурка все прекрасно понимал. Просто он предавался отчаянию: прочтет Половина Яковлевна, школьный завхоз, расскажет отцу, - Шурке тогда хоть домой не иди... - Шура! - сказала Женька. - Шура, вот карандаш хороший. Я допишу, а ты потом вымараешь все это - серьезно! Шурка удрученно послюнил карандаш. Попробовал его - карандаш оказался отличный. Химический - мертвое дело!.. - Ладно, - великодушно сказал Шурка. - Доделывай давай. А потом - хитрая! - мне влетит, что я газету испортил... - А кто узнает? - Все равно. Шурка вздохнул, - Все равно ты с Волги рыба, Женечка... И Женька взглянула на него с благодарностью, потому что "Женечка" - это уже кое-что. - Ты только не сразу, - попросила она. - Я боюсь. Понимаешь, Клавдюша сейчас придет... А Клавдия Васильевна тут как тут - четко раздаются ее шаги в опустевшей школе. И с Клавдией Васильевной входит в класс знаменитый поэт. Знаменитый поэт приходит часто, потому что сын его учится в нашей школе. Клавдия Васильевна вся расцветает, когда он приходит. Она очень гордится тем, что он такой знаменитый, и всегда все поэту показывает. И сейчас она его ведет прямо к разостланной на столе стенгазете. - Посмотрите, какие стихи пишет наша шестиклассница Семина... На Шурку Клавдия Васильевна не глядит, словно Шурки рядом нет. Шурка и сам понимает, что ничем данной ситуации украсить не может, и старается стать как можно незаметнее. Знаменитый поэт, несмотря на относительную свою молодость, широк, грузен, очень сутул, а голос его, при громоздкой его комплекции, неожиданно высок и тонок. И Женькины стихи он читает этим своим тонким голосом с профессиональным подвыванием на концах строк - совсем так, как читает обычно собственные стихи на эстрадах рабочих клубов. И Женька заслушивается: совсем настоящие получаются стихи! ...В забавах, смехе и шутя Проводит время малое дитя И думает: "Уж коли зло пресечь, Собрать бы книги все, да сжечь". То Шура Князев. Коля Воронков Молчит, как будто глуп и бестолков. Шутить и он горазд - ведь нынче кто не шутит... Надо отдать знаменитому поэту должное - звук собственного голоса не гипнотизирует его нимало. Знаменитый поэт говорит: - Стихи - так себе. Кое-где правой ногой... И Клавдия Васильевна тут же признает что кое-где - правой ногой, конечно, но вот цитаты из Грибоедова очень уместны, например. И знаменитый поэт соглашается, что Грибоедов действительно писал неплохо. - А это что за шапка? - удивляется он. Оказывается, "шапкой" знаменитый поэт называет лозунг, который Женька по личному приказанию Лешки Мельникова переписывает из "Пионерской правды": "Поднимайтесь против отцов!.." Вообще-то лозунг длиннее был: "Поднимайтесь против отцов, срывающих производственные планы!", но про производственные планы у Женьки никак не лезло, приходилось сокращать. Поэту - сразу было видно - лозунг не понравился. Понятно: отец! Они с Клавдией Васильевной даже поспорили легонько. И Клавдия Васильевна, уже уходя, сказала Женьке: - Ты эту свою самодеятельность оставь! Пишешь - пиши как полагается, только людей смущаешь. А знаменитый поэт подсказал, как сделать: продолжить лозунг по нижнему краю листа. Это сколько работы заря прибавилось!.. А когда поэт и Клавдия Васильевна ушли, Шурка послюнил карандаш и вымарал слова "то Шура Князев" и вообще все фамилии. Лучше бы он подождал, конечно, - Клавдия Васильевна в любую минуту могла вернуться. Но Женька ничего не сказала, потому что Шурке сразу стало легче. И вот сейчас они вдвоем могли бы очень хорошо поговорить - обо всем, с полным товарищеским пониманием: работа у Женьки все равно чисто техническая - лозунг этот дописывать. Все могло очень хорошо быть. если бы не Толоконникова! Тамарка выглянула из соседнего класса и закричала: - Шурка, а я щетку спрятала - попробуй найди!.. И Шурка сразу же пошел, потому что дурак он, что ли, - раз его так зовут. А когда он зашел в соседний класс - в свой, шестой, где все они тогда учились, - то оказалось, что второй дежурный, Костя Филиппов, уже ушел, пока знаменитый поэт стихи читал. И значит, Тамарка нарочно тут канителилась и ждала Шурку, - это все Шурка очень быстро сообразил. Вот так, значит, его дела поворачивались. А когда Шурка нашел щетку и Тамарка тут же с хохотом кинулась ее отнимать, он вовсе был бы дурак, конечно, если бы не припер ее боком к стене что было силы. Тамарка охнула и тут же засмеялась ему в лицо крепкими, чуть вывернутыми губами. - Слабо тебе ко мне прийти, - вдруг сказала она, Шурка уже отпустил ее. - Это еще почему? - с трудом владея голосом, спросил Шурка. Губы у него дрожали. - Потому. Один тут за мной мазу дает, Витька с Пресни. Он сказал, в случае чего ребра переломает. Положим, Шурке плевать было на этого, с Пресни, - он так и сказал. А Тамарка еще подзадорила: - Ну да? - A ты думала... И прибавил, чтоб Тамарка завтра к пяти была готова. Он за ней зайдет, и они пойдут на каток Профинтерна. Шурка потом сам удивлялся, как быстро сообразил все это насчет катка. А Тамарка тихая стала, словно ни к кому и не лезла. Только платьице узенькое со всех сторон обдернула, чтобы не подумали чего, - всего и было-то... Она так и сказала "всего и было-то" и "чтоб не подумали чего". И стала мусор в совок собирать. А Шурка весь красный из класса выскочил. Он разволновался очень. И увидел, что Женька из-за своей газеты особенно так на него смотрит: будто видела что-нибудь или, не дай бог, слышала... Он очень рассердился на Женьку: пусть не смотрит! Нечего ей так на него смотреть, ничем он перед ней не обязывался!.. И все время, пока по лестнице спускался и через двор шел, и потом, до самого вечера, до тех самых пор, пока не заснул, Шурка думал об одном и том же - не о Тамарке, больно она ему нужна. и не о Женьке, конечно,- пусть не смотрит! - думал о том, как Надюшка Драченова голову легонько поворачивала за его рукой...

6. УЧИТЕЛЯ

"...Благодарим школу за ту радость, которую получили за время посещения..." "Это действительно школа жизни!.." "...Создана обстановка труда и радости". "...Жизнерадостность детей, дружеские взаимоотношения между собой..." "...Ценен самый дух школы!" "...Видна черновая, будничная работа. Ничего эффектного, на зрителя не бьет..." Из "Книги отзывов" Первой опытно-показательной школы Наркiмпроса Учитель из глухого Пошехонья Дмитрий Иванович Сухоруков весной девятнадцатого года приглашен был в суд. Большая группа учителей обвинялась в саботаже, и Дмитрию Ивановичу предлагалось выступить в той роли, на которую он, по мнению завнаробразом Демьяненко, больше всех подходил, - в роли защитника. Преступников привезли из дальних сел на розвальнях по раскисшей, цвета топленого молока дороге. Было их человек пятнадцать, молчаливых, не слишком грамотных людей, истомленных голодом и нуждой. Приехали они семьями, потому что и учительствовали, и в саботаже, следовательно, участвовали семьями, привезли ребятишек, которых не на кого было оставить. Скамья подсудимых напоминала вокзальную скамью: лежали узлы и к коленям взрослых прижимались дети, Завнаробразом сам произнес обвинительную речь. Говорить он умел и любил, да и позиция его была несомненна: несмотря на трудности военного коммунизма, детей необходимо было учить. Человек не слишком образованный, но бескорыстно влюбленный в историю, он и речь свою кончил так, как кто-то из любимых им античных героев, - пышным латинским изречением - и сел, победно взглянув на защитника, которому вряд ли что-нибудь оставалось сказать. А защитник словно бы и не собирался ничего говорить. Он и подняться-то не догадывался: сидел и смотрел на подзащитных мягким, задумчивым взглядом. А потом обронил - негромко, так, словно боялся кого-нибудь потревожить: - Спят наши саботажники... Саботажники спали. Спали, поникнув на узлы, приоткрыв утомленно рты, патетическая речь обвинителя истощила последние их силы. И все отчетливо поняли; ничего больше и не нужно говорить, ни один зашщтник не придумает речи доказательнее и сильнее. Это тогда, очевидно, нарком Луначарский получил знаменитую телеграмму - не Демьяненко ли ее послал? - "Анатолий Васильевич, пришлите денег, шкрабы мрут"... Завнаробразом был, в общем-то, неплохим человеком, несмотря на пристрастие свое к речам и судилищам. Спустя какое-то время Дмитрий Иванович вызван был к Демьяненко на квартиру. Демьяненко сидел за столом, подвернув рукава гимнастерки, и. уплетая синие оладьи из тертой картошки, писал новый учебник. "Что делать приходится! - с удовольствием сказал он. - Подвела нас буржуазия. Открываю, понимаешь, гимназический курс: Стенька - бунтовщик, Пугачев смутьян, бесстыдный самозванец, казнен божьей милостью. Все надо делать заново, не робей!" Дмитрий Иванович не робел: он плохо понимал, зачем, собственно, вызван. Оказывается, тоже писать учебник - по своей специальности, по русской литературе. Дмитрий Иванович принялся за работу опасливо, но все более увлекаясь: он тоже был мечтателем. Однако учебник, написанный им в старой амбарной книге, Демьяненко не удовлетворил. "Что ж ты, брат,- с укоризной говорил он.- Я тебе доверил, ты самый у нас образованный. Что ты тут понаписал: "дворяне", "дворяне"... Всю литературу, по-твоему, дворяне делали?" Потом вовсе рассердился: "По вечерам над ресторанами"... "Гляжу за темную вуаль"... Нам, понимаешь ли, рестораны не нужны, бульварщина эта..." Дмитрий Иванович ушел посрамленный. Жить становилось все трудней, борьба за то, чтоб как-то просуществовать, отнимала все силы. Тонкое личико сына истончалось все больше. Жена приходила в отчаяние, что нечем кормить, не во что приодеть, начала похаживать в затрапезе, пошмыгивать стертыми туфлями, - аккуратистка, бестужевка! В это время и пришло письмо от бывшей сослуживицы Дмитрия Ивановича и старого его друга Натальи Борисовны, уехавшей незадолго до этого к больным старикам в Москву, - школе, в которой Наталье Борисовне удалось устроиться, срочно нужен был опыный завуч. Вот так Дмитрий Иванович и очутился на квадратном дворе Первой опытно-показательной школы, усыпанном пожелтевшей листвой. Было это лет десять назад. Заведующая школой шла навстречу Дмитрию Ивановичу по выложенной кирпичом дорожке, и Дмитрия Ивановича легонько толкнуло: кого-то она ему напоминала. Строгая одежда, гладкая прическа, внимательный взгляд широко поставленных глаз, Крупская! Впечатление сходства со временем стерлось, потом даже странно было, откуда оно возникло: ничего общего не было между мягким лицом Надежды Константиновны и этими суровыми, мужеподобными чертами. Но настроению этой минуты суждено было сохраниться надолго: можно работать! Это вам не утомительный, мятущийся, словно флаг на ветру, Демьяненко, чувствуются традиции, интеллигентность, культура!.. Клавдия Васильевна в свою очередь разглядывала нового учителя доброжелательно и настороженно. Зачесанные назад густые, мелко вьющиеся волосы, тронутые преждевременной сединой, худое лицо с отчетливо вылепленными чертами, высоко поднятые брови, своеобразная складка тонких губ, как у человека, привыкшего к изысканным кушаньям и отменным винам, все это странно не вязалось с печатью застарелого голодания и тщательно скрываемой нужды. По какому-то поводу Дмитрий Иванович вспомнил свой учебник, написанный в старой амбарной книге. Клавдия Васильевна долго, со вкусом смеялась: Блок - бульварщина... Потом осторожно сказала: "Может, в самом деле, поменьше "дворян"? Есть Чернышевский, Короленко, Горький..." Вот так это было десять лет назад: первое их знакомство. А сейчас Клавдия Васильевна сидит в учительской и прислушивается к обычным учительским спорам. "Как хотите, Александра Никитична, - говорит Дмитрий Иванович словеснице, которую, как и все, глубоко уважает. -Литература призвана объединять людей, а не сталкивать их между собой..." Объединять, да! Во имя борьбы..." - "Объединять - во имя человечности..." Дмитрий Иванович опять, видимо, сел на своего конька, напал на современные программы! "Онегин - продукт, Татьяна - продукт... Сухая, мертвая социологическая схема! Александра Никитична, я не говорю про вас..." Пунктуальная, добросовестная Александра Никитична долгом считала защищать программы. "Мало ли что нам симпатично или несимпатично, - не соглашалась она. - Нет ничего важней, чем приучить ребят к безошибочному классовому анализу..." На Дмитрия Ивановича она при этом не смотрела, ее когда-то красивое, блекнущее лицо выражало болезненное упорство: спорить с Сухоруковым Александра Никитична не умела и не любила. - Да, да, - рассеянно соглашался он. - Классовый анализ! Но грустно думать, Александра Никитична, согласитесь... ...Грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана. Что изменили ей всечасно, Что обманула нас она... Где здесь социология, не скажете? Где борьба классов? ...Что наши лучшие желанья, Что наши свежие мечтанья Исчезли быстрой чередой... В учительской уже никто не работает, всё! Дмитрий Иванович читает задумчиво, устремив глаза куда-то на угол шкафа, охватив руками колено. Вот так всегда: Сухоруков берет слово - и никакая проза жизни не властна более ни над ним, ни над его товарищами. В других школах учителя будут говорить о рыночных ценах, о том, как и где удалось отоварить карточки, а в Первой опытно-показательной - с легкой руки Дмитрия Ивановича - спорят о методике, об учениках, о современных философских проблемах. Большая честь для школы - такой учитель! Вот тут и подумаешь - Клавдия Васильевна невесело усмехается, - вспомнишь ту заметку в заводской многотиражке, все свои размышления об эпохе, когда классовая борьба, классовая непримиримость... ...Нет, поминутно видеть вас, Повсюду следовать за вами, Улыбку уст, движенья глаз Ловить влюбленными глазами... Александра Никитична сидит опустив голову; на лице ее пятна, и не очень ясно, что именно приводит ее в замешательство - ведь не пушкинские же стихи!.. ...Внимать вам жадно, понимать Душой все ваше совершенство... А Клавдия Васильевна думает свое - странное! - "Да понимаю я твое совершенство, понимаю! Никому не уступлю, не отдам. Только вот литературу преподавать - не позволю! Пусть уж Александра Никитична - кое-как, понемножку..." ...На синих, иссеченных льдах Играет солнце. Грязно тает На улицах разрытый снег... А в той заметке написано: "Надо разобраться, какие цели преследует товарищ Звенигородская..." Какие цели преследует!.. А в школьной "Книге отзывов", где охотно делятся восторженными впечатлениями о Первой опытной и матерые деятели Наркомпроса, и безусые юнцы из педучилища, и учителя из российской глухомани, и - на разных языках! - просвещенцы едва ли не всех стран мира, - в "Книге отзывов" все чаще мелькают тревожные записи: "Здесь, в этой школе, могут воспитаться прекрасные культурники, да, но многие ли из них вырастут надежными борцами за коммунизм?.." Записи нешуточные. "Считаем, что ряды педагогов необходимо пополнить учителями-партийцами!.." Не один раз, не два - о детище ее, ее школе: "Необходимо пополнить учителями-партийцами..." Энергично, как все, что она делает, распахнула дверь приятельница Дмитрия Ивановича Наталья Борисовна, немолодая, статная, в неизменном сатиновом халате, сидящем на ней, как вечернее платье, с великолепными волосами, деловито скрученными в тугой узел, вошла - уже на цыпочках. Неумелым шепотом, чтоб, не дай бог, не помешать Сухорукову, обратилась к Клавдии Васильевне: звонят из роно, требуют какой-то список, - заведующая, мол, знает... ...И не сводя с него очей, От жадных уст не отнимает Бесчувственной руки своей. О чем теперь ее мечтанье?.. Клавдия Васильевна, продолжая прислушиваться то ли к стихам, то ли к этим почти безотчетным мыслям, рассеянно выкладывала из кармана, в поисках списка, то ключ от квартиры, то измятый трамвайный билет (когда, куда она ездила в последний раз?), то записку педолога о принципах размещения ребят в классе. Очень почему-то было жалко себя. - О господи! - тихо, в отчаянии воскликнула она. - Ну словно вы все сговорились... ...А мне, Онегин, пышность эта, Постылой жизни мишура...