Читаем без скачивания На этом свете (сборник) - Дмитрий Филиппов

Радик поднимался по лестнице на седьмой этаж – лифт, как обычно, не работал. Мальчик устал за этот день. Гудели ноги, раскраснелось лицо. Он сразу же узнал сбитого пацана, хотя и не видел его лица – мать накрыла телом. Он продолжал подниматься по лестнице, а перед глазами стояла одна картинка: асфальт, вывернутая нога и подсохшие комочки лягушачьей икры на штанине.

Галечный пляж был пустынным – поселок любил купаться на Песчанке в трех километрах дальше. Взрослые уже искупались и теперь загорали на пригорке. Радик с Тимой сидели на горячих камнях, вытянув ноги так, чтобы ступни окатывало теплой волной. Приятно пахло солью и водорослями.

– Того пацана Монахом кликали, – сказал Тимур.

– Почему Монахом?

– Фамилия такая – Распопов. Поп, значит. Ну а потом – Монах.

– Попа больше бы подошло, – Радик ухмыльнулся.

– Дебил, нельзя о покойниках плохо.

– Сам дебил. Ему все равно сейчас: он на небе.

– А может, и не на небе.

– Точно на небе. Я слышал, что все дети, когда умирают, сразу попадают на небо. Правило там, значит, такое.

– А может, он в букашку переродился. Или вот в эту чайку, – Тима швырнул камень в море.

Огромная жирная чайка спланировала над водой и, разбрызгивая воду широкими крыльями, присела на морскую гладь. Пронзительно закричала. Дети помолчали, а потом Радик спросил:

– Ты бы реально меня сбросил?

– Не знаю. Может, и сбросил, – Тима отвел взгляд. – Когда ты мне нос разбил, я вообще соображать перестал. Взбесился.

– Вот и не лезь больше.

Друг не ответил.

– А почему потом не вернулся?

– Доля не пускал.

Радик не поверил и засмеялся:

– Ладно, так и скажи, что зассал.

– Да я отвечаю, – голос Тимура предательски дрогнул.

В лицо подул свежий ветер, волны подернулись мелкой рябью. Вдалеке, впритирку к горизонту, уходила на боевую службу подводная лодка. Контуры ее практически размывались в солнечной дымке. Накатила большая волна, обдала пенистой влагой до колен. С криком сорвалась с места качающаяся на волнах чайка.

– Как думаешь, Тима, что там, на другом берегу? – Радик сощурился и устремил взгляд вдаль.

– Япония, что же еще.

– А какая она?

– Обычная. Только люди там маленькие и узкоглазые. Вырастают и вспарывают себе живот.

– Брехня. Зачем им живот резать.

– Обычай такой.

– А если там сейчас два таких же пацана сидят и на нас смотрят?

– И что?

– Да ничего. Просто здорово было бы. Вот именно сейчас. – Радик поднялся на ноги, приложил ко лбу ладонь козырьком, закрываясь от солнца, начал всматриваться в золотистую линию горизонта.

– Ты еще ручкой им помаши.

– Они сами нам машут.

– Иди ты…

Радик не ответил, осторожно шагнул в море. Брел медленно, чтобы не поскользнуться на острых камнях, не порезать ноги. А когда зашел по грудку, мягко оттолкнулся и поплыл, фыркая от необъяснимого восторга. Это чувство переполняло душу, хлестало носом и горлом, выходило наружу слезами. И казалось, так хорошо, так волшебно, как сейчас, ему никогда еще не было. Ушли в прошлое обиды и злость, да и само это прошлое растаяло, словно и не было его в природе. И крайне остро, до спазма в груди, до сведенных скул хотелось жить, дышать и слушать, как пульсирует в висках нерв Вселенной.

– Придурок, ты же плавать не умеешь, – кричал Тима ему в затылок.

Радик не отвечал. Просто продолжал плыть вперед навстречу набегающей волне, навстречу подводной лодке, слившейся с линией горизонта, навстречу Японии, где два мальчика на каменистом берегу стояли, вглядывались вдаль и махали ему рукой.

Год лошади

Урод приклеился сзади и слепил меня дальним светом. Я мигал ему аварийкой, оттормаживал – без толку, тащился, как на поводке, не обгонял и не давал оторваться. Трасса была пуста и угрюма, и первые часы нового года тянулись, как резиновый сапог, когда его натягиваешь на ногу с шерстяным носком.

Тетя Надя дремала на заднем сиденье. Я изредка поглядывал на нее в зеркальце – свет фар машины сзади очерчивал ее голову сияющим нимбом, старческие морщины на лице делались отчетливее, прикрытые глаза казались впалыми и высохшими. Она не дремала, но монументально несла себя миру в великой немоте и недвижности.

Мать позвонила часа в два ночи, когда уже отгремели салюты и фейерверки, первые бутылки легли под стол, а почищенные мандарины покрылись легкой сухой корочкой.

– Беда случилась, Игорь тетю Надю убивает, – голос у матери был возбужденный и пьяный.

– Как убивает?

– Кулаками!

– Он что, с ума сошел?

– Переклинило его. Говорит, или ее убью, или себя.

– Стоп, еще раз, по порядку.

Игорь – это мой дядя. Художник. Очень хороший художник. Тетя Надя – его мать. Но Игорь не только хороший художник. Он еще алкоголик. В запой он не уходит – проваливается, пьет много и тяжело, долго – никто не в силах остановить. Когда он допивается до истерики, тетя Надя вызывает нарколога. После капельниц Игорь спит несколько суток, иногда просыпается, пьет много воды, снова засыпает. Путает день с ночью. Потом едет в клинику и подшивается на год, но полный год никогда не выдерживает, срывается раньше. В очередной запой он рухнул за неделю до Нового года. Пропил все деньги. Стал клянчить у матери – та не дала. И тогда он ее ударил.

– Надо спасать человека, – продолжала мать. – Я все придумала. Ты сейчас заберешь тетю Надю и привезешь ее к нам, она согласна. Поживет несколько дней, придет в себя.

Мать с отцом живут в замерзшем провинциальном городке в ста пятидесяти километрах от Питера. Два часа в одну сторону, два часа обратно. Еще час до тети Нади. Я покосился на жену, на гостей.

– Чего ты молчишь?

– Я слушаю, слушаю…

– Надо спасать человека! – повторила мать еще раз. – Что скажешь?

Что я мог сказать?

Монотонность дороги убаюкивала. Хотелось спать. Еще этот урод сзади.

Я остановился на заправке, выпил кофе. Кассир с теплотой в голосе поздравила меня с праздником, я поздравил ее в ответ. Товарищи по несчастью, мы знали цену своим поздравлениям.

Урод тоже заехал заправиться. Из черного «мерина» вышел крупный мужик, но не мощный, а скорее рыхлый, коротко стриженный, с тупой мясистой челюстью. Лениво снял пистолет с топливной колонки, посмотрел на меня вопросительно. Бывает такая вопросительность с вызовом одновременно.

– С Новым годом, – сказал я.

Урод ничего не ответил, отвернулся.

Я допил кофе, смял пластиковый стаканчик и швырнул в урну. Крепко потянулся, хрустя позвонками, сел обратно в машину.

– Мы уже приехали? – спросила тетя Надя.

– Нет, на заправке. Через часик приедем.

– А-а-а…

Я резко тронулся, выезжая на трассу. Урод двинулся следом. Закапал дождь.

Дверь в квартиру была приоткрыта. Силуэт тети Нади бесплотной тенью разбавлял прострел коридора.

– Костик, заходи…

– Коо-о-остик, захо-о-о-оди-и-и, – пьяно передразнил дядя из глубины комнаты.

– Бьет он меня, не могу больше, – прошамкала она слабыми губами.

В квартире был бардак. Тарелки на праздничном столе сметены в одну кучу, у подоконника разбитый цветочный горшок, алоэ в куче земли, на полу валяются книги, газеты, засаленный мужской халат, пульт от телевизора и очки с оторванной дужкой.

– Собирайся, тетя Надя, – сказал я.

Игорь вышел из комнаты, кряхтя и пошатываясь. Грязные джинсы и рваная футболка.

– Здорово, что ли, – протянул мне руку.

– Здоровей видали.

Выглядел он жалко: пропитый, опухший, с разбитой нижней губой; в углах рта слипшиеся желтые колтуны, на полметра разит перегоревшим сивушным маслом и потом. Седая борода торчала клочками, взгляд мутных глаз непонимающе пачкал пространство.

– Ты чего творишь?

– А ничего… Эта вешалка вот уже где сидит, – он постучал ребром ладони по кадыку. – Забирай ее или ушатаю: сначала ее, потом себя.

– Герой.

– Все достало, Костя, жить не хочу…

– Так не живи.

– Мать жалко… – он всхлипнул. – Как она без меня будет?

Тетя Надя убирала продукты в холодильник.

– Пойдем покурим.

Курили в ванной. Дядя выдыхал сизый дым трудно, с усилием. Загреб ладонью лысеющую макушку, с силой провел. Руки его затряслись.

– Работу тебе надо найти, – сказал я.

– Да, надо бы…

Работать дядя не умел. Трудиться любил, и делал это самозабвенно, а вот работать от звонка до звонка не умел категорически. Что-то дворянское было в этой позиции, голубых кровей. Разругавшись с заказчиками, он отработал месяц в такси. Получив расчет, устроил гусарскую пирушку и прогулял все за пару дней. Сейчас жил на шее матери – блокадная пенсия тети Нади позволяла не умирать с голоду.

– Скажи мне, Костя, я ведь не последнее говно?

– Не последнее.

– Нет, ты прямо скажи. Я ведь что-то сделал за свою жизнь: работ четыреста наберется. В Америке мои работы есть, в Германии, в России, само собой… Тридцать лет коту под хвост. Ни денег, ни славы, ни счастья. Кому все это было нужно?