Читаем без скачивания Перламутровая дорога - Виктор Меркушев

Ждан не мог оторвать своего взгляда от розовеющей над ним дымки, казалось, что оттуда он слышал знакомый голос и различал на её фоне знакомый профиль, видел, как вплетаются в золотистую волну волос прозрачные ленты из горячего воздуха, и как в мгновенной обиде выпрямилась упрямая, чуть изогнутая линия губ.

– Ты опять пришёл ненадолго?

– Зачем ты так говоришь, ты же знаешь, я всегда с тобой, даже тогда, когда не вижу тебя.

Она повернулась к Ждану, в её тёмных глазах горели необъяснимые розовые огоньки, а по губам перебегал юркий и непоседливый розовый блеск.

– Я вчера долго наблюдала за тем, как ночь крадётся по крышам, и жалела, что ночи у тебя сейчас не бывает.

– Нет, если в твои глаза заглянула ночь, то значит и в мои тоже. Помнишь, как вчера большой чёрный кот сидел на витом балконе третьего этажа и как от вечерней росы побурел чердачный жестяной карниз невидимый ниоткуда, разве что с твоего окна.

– Да, конечно, я чувствовала, я знала, что ты тоже наблюдаешь эту ночь из моего окна, просто мне очень хотелось, чтобы это было так. Днём вокруг было много людей, я ходила по улицам, заходила в наши любимые дворы, твоё отсутствие было настолько жёстким, острым, что оно было совершенно осязаемо, осязаемо настолько, что его можно было потрогать руками. Но к вечеру всё переменилось, был такой необычный закат солнца, такой, что ещё долго в воздухе тлело какое-то розовое свечение, и мне больше не было одиноко, словно ты был рядом, во всяком случае, мне так казалось…

Розовое облачко над Жданом растаяло и снова ему открылось во всю свою невозмутимую пронзительную ширь равнодушное небо.

И словно ничего и не было – ни знакомого голоса, ни милого лица, ни петербургской акварельной ночи, отражавшейся в таких же глубоких, похожих на неё глазах, непредсказуемых и прозрачных, как акварель. И словно не было лёгкого дрожания воздуха от невидимого движения прозрачных крыл, не было чарующего аромата роз, сплетаемого со свежими морскими атмосферными потоками. Вновь перед Жданом опустился знакомый, замыленный мир, оформленный в узкий и простенький багет пресноватой повседневности, где каждый последующий шаг был определён предыдущим, где на любые вопросы были заготовлены предсказуемые ответы, и любые начинания всегда заканчивались жалким и бездарным итогом. Вновь перед глазами Ждана забрезжил мир, способный вобрать в себя лишь вконец усталых и разочарованных, идущих вслед друг другу и робко нащупывающих пружинящую и надёжную колею неприметного бытия, заменивших свои прежние мечтания нелепыми странностями, заставивших поверить себя и других в тысячи наивных причин, в результате которых так и не могли состояться все их высокие помыслы и стремления.

– Тебе сюда, Ждан! – такая подпись неизменно находилась под нижним краем скромного багетного профилька, обрамляющего этот мир размытых контуров и неброской гризайли. Да, табличка с подписью никуда не исчезла, она по-прежнему красовалась там, где ей и надлежало быть, на своём старом месте. Только на этот раз и она особенно ничего не обещала, поражая своей непривычной неприметностью.

«А может, ещё поборемся», – Ждан посмотрел вниз.

Внизу беспечно ворочалось море, безуспешно пытаясь укрыться коротким лоскутным одеялом желтоватой пены.

«Нет, я не могу перестать быть, – в отчаянье подумал Ждан. – Если усталые люди и весь их непраздничный и унылый мир ещё как-то смогут обойтись без меня, то как смогут обойтись без меня острова, море, трава, и даже небо! Всегда и во всём они поддерживали меня, не притворялись и не лгали. Их мнимое беспамятство замещало собой любое переживание, вытесняло из души любую тяжесть и боль. Их безграничное многообразие позволяло мне понять замысловатый язык природы и пробовать говорить на нём от их же имени, а их благородное величие одаривало меня таким богатством, которое и не грезилось даже изобретателю шахмат. И, главное, ведь ими же были доверены мне все самые сокровенные тайны!»

Ждан посмотрел вверх и увидел белых горделивых птиц, плавно кружащихся над ним в опаловой высоте. Птицы казались сделанными из резного хрусталя, с ярким серебряным оперением. Они немного снижались, пролетая над Жданом, наклоняли свои блестящие головы и издавали резкий, призывный клич. Ждан зацепился рукой за камень и пошёл вверх, наудачу, как он всегда поступал, работая на природе, позволяя последней вести себя за собой в неизвестность. Ждан поднимался вверх, интуитивно ощущая любой зазор в скале, чувствуя каждый мельчайший выступ, выбоину или ступеньку, казалось, что его тело потеряло всякий объём, потеряло даже свой вес, обратившись в осязание, слух, движение. Изменилось и его сознание, освободившись и от памяти, и от мысли, сместившись куда-то вовне, ввысь, целиком наполнившись лёгкой горячей силой влекущей наверх. Позади оставались гранитные метры опасного вертикального пути, всё ниже и всё глубже оседало море, однако не было конца этому стремительному восхождению, хотя мысленно Ждан уже находился там, на каменистой равнине среди мхов и кустов голубики, нет, пожалуй, даже ещё выше, там, где величественно парили горделивые белые птицы, обратившие к нему свои важные хрустальные головы и приветственно расправившие над ним изогнутые серебряные крылья.

Несмотря на невероятную лёгкость и наполнявшее его воодушевление, мокрая обувь скользила по шершавому камню, а израненные пальцы чувствовали ноющую щемящую боль. Но Ждан упрямо поднимался вверх. Однажды он даже сорвался вниз и повис на скале, едва успев просунуть ладонь в спасительную трещину в округлой каменной глыбе, которая впоследствии обнаружила на себе небольшие бугры, позволившие Ждану как-то зацепиться за них и продолжить неистовый подъём. Наконец его пальцы увязли в переплетениях плотных жёстких стеблей растений и в скрипящей упругости влажного мха. Это был вековой лес карликовых берёз, венчающий отвесный гранитный мыс.

С исключительной проворностью Ждан перебирал игрушечные стволы диковинного леса, пока ему не удалось подняться на ноги и побежать по этому огромному тёмно-зелёному ковру. Ждан бежал долго, пока не почуял под собой гладкий камень ровной блестящей полосы, отливающей розоватым перламутром. Он стал на колени и сел прямо на дорогу, даже не заметив, как сзади, рядом с ним, расположился человек в сбитых коротких сапогах и рваной пыльной одежде.

Глава 7

Ждан опять посмотрел вверх и обнаружил, что птицы исчезли. Да и само небо выглядело иначе, чем минуты назад, иными были и камни, и земля, даже воздух не так был заряжен холодным озоном, а острый запах глиняной пыли больше не обжигал ноздри.

«Горы пропустили меня, – подумал Ждан. – Пожалело море и помогло небо. Но без меня они лишились бы части себя, поскольку и небо, и море, и горы постоянно живут в моём воображении, причём представая там во всём своём блеске и великолепии».

И природа вокруг словно бы понимала это: горы светились какой-то особой торжественностью, празднично сияло море дымчатой синевой, а небо приблизилось настолько, что не так бросалась в глаза его обычная холодная отчуждённость.

«Счастливчик!» – Ждану то ли послышалось, то ли он сам случайно выдохнул это слово, только именно так он сейчас и ощущал себя. Счастливчик? Ну да, счастливчик, верно счастливчик. Ждан оглянулся вокруг и, наконец, обнаружил рядом с собой человека, с головы до ног покрытого, словно пудрой, слоем пыли, отливающей перламутровым блеском.

Мысли перепутались у Ждана в голове, и когда он услышал собственное имя, он не узнал его. Перламутровая дорога, лагерная пыль, хрустальные птицы, чарующие зелёные лучи на отвесных скалах…

Пыльное существо вновь повторило его имя, и Ждан уловил в нём забытые интонации, памятные по начальной школе, когда одноклассники дразнили его «жбаном», раздаривали подзатыльники за необщительность и заплёвывали его с соседних парт жёваной бумагой из трубочек.

«Счастливчик», – тяжело, по слогам произнёс незнакомец. Из-за мохнатых бровей и нелепого головного убора совсем не было видно его глаз, но чувствовался взгляд – глубокий, вязкий, недобрый.

– Каждому по вере и сути его, – Ждан отвернулся, разговаривать с незнакомцем не хотелось. Конечно, слова помогают принять эту несправедливость как данность, но не такие слова, и Ждан это хорошо понимал.

– Вот, смотри, – пыльный незнакомец поднёс к лицу Ждана ладонь, которая представляла собой сплошную мозоль. – Вот она, моя суть! Ждан зачем-то взглянул на собственную руку и удивился поразительному контрасту. «Как же он прав! Вот она моя суть! Хотя, какая суть, кто, что знает о ней, кто её постиг?» Ждан попытался всё-таки поймать взгляд пришельца из вечности, но снова не увидел его глаз, и обращённый в сторону незнакомца взор, провалился в тёмный, тесный проём, в котором угадывался дикий, перевёрнутый мир, противоречащий своими законами всему тому, что было для Ждана близко и дорого. Это был взгляд в бездну. Ждан однажды уже заглядывал туда. Такое случилось во времена его студенчества, летом, во время сессии. В Академии над библиотекой в тёмном закуте лестничной площадки на облупившемся потолке зловеще чернел прямоугольный проём, ведущий в чердачные помещения, за которыми с самых первых лет постройки здания закрепилась недобрая слава. Обычно закрытый железной решёткой, окрашенной блестящим битумом, проём дымился пыльным сумраком, сильно редеющим в своёй глубине, и был наводнён какими-то необъяснимыми шорохами, скрипами и глухими звуками. Невозможно было даже предположить, для чего он существовал. Вход в чердачное помещение находился в совсем другой части здания со стороны флигеля и представлял собой обыкновенную деревянную дверь, обитую серой жестью.