Читаем без скачивания Перламутровая дорога - Виктор Меркушев

Однако чем острее переживал Ждан подобные невинные радости, тем более его страшил противоречивый мир людей, с его бессмысленным культом счастья, ради которого совершалось столько глупостей и жестокости, исписывались всяким вздором унылые амбарные книги и строились никому не нужные перламутровые дороги.

– Просто ты любишь тех, кого не бывает и тебя манит то, чего не существует.

Ждан оглянулся и не увидел ничего кроме каменного крошева и моря, несущего по своей поверхности ломаные линии чернеющих гребешков приливных волн. Ждан облегчённо вздохнул, дорога была пуста.

– И ни при чём здесь людской мир, он ничем не хуже всего того, с чем тебе приходится соприкасаться.

– Но деревья и цветы живут по иным законам?

– Нет, законы едины для любой материи: живой и неживой. Только людям случилось осознать иллюзию, обособить её и научиться отличать её от правды, познав одну из граней истины.

Ждан узнал голос моря и захотел вновь задать ему тот свой вопрос, который некогда оно оставило без ответа. Но что-то остановило его. Если бы это случилось в каком-нибудь портовом городе, среди белых улиц и белых тротуаров, в людской толпе, залитой прибрежным шумом и густым зноем, то продолжить начавшийся диалог было бы просто и естественно, там море окликает всякого и ты, чем бы ни был занят и куда бы ни шёл, вслушиваешься в его невнятный шелест, ожидая, что когда-нибудь оно произнесёт и твоё имя. Но здесь, среди арктической пустыни голос моря звучал как-то странно, отчуждённо. Ждану показалось, что сейчас море может и не пощадить его, перестав разговаривать с ним своими волшебными притчами, и поведать ту правду о мире и о нём самом, которую ему, Ждану, знать не нужно. Да и разве уместно о чём-то спрашивать море? Оно само расскажет тебе то, что сочтёт возможным, что будет принято и осознано твоим разумом. И даже ни при чём здесь север и чёрная и холодная морская вода! Для моря нет ни севера, ни юга, и в его системе координат нет ничего такого, где была бы сосредоточена вся его мощь и сила, лишь разносит его подвижная среда по всей необъятной протяжённости и грозные воплощения пучины, приводящие в трепет корабли и острова, и чарующие фантомы, переменчивые, словно лики Протея.

Ждан знал эту способность моря порождать иллюзии и будить фантазию. Вот вроде бы только что перед глазами синела игривая вода, как из пульсирующего плотного марева и слепящего солнца проступают лёгкие морские грёзы, ретушированные воображением и раскрашенные надеждой. И ты видишь, сначала пёстрое движение волны над белеющими тротуарами приморского городка, затем саму тесную улочку с ослепительно белыми стенами домов и затем, где-то в самом её конце, куда едва дотягивается побелённый извёсткой дощатый забор, тёмный силуэт в белом платье. Тебе даже кажется, что ты заметил мягкую полуулыбку и весёлые ямочки на смуглом лице, только уже спустя мгновения ты снова видишь накатившуюся волну и крикливых чаек, касающихся крыльями воды. Или прямо из морской пены на берег нежданно сойдёт в сонме разноцветных брызг твоя юная мечта, ты едва успеваешь узнать её по тому движению, с которым встрепенётся навстречу твоя душа, но не успеваешь её увидеть, ибо следующее мгновение сметёт возникший образ, разрывая в нём своим давлением хрупкие пенные пузырьки.

Так что же ты, Ждан, хотел спросить у моря? Этот вопрос к самому себе заставил Ждана улыбнуться своему простодушию. Разве тебе не ясно, что единственно, к чему ты призван, это помочь другим обрести иллюзию, неотличимую от правды, такую, через которую невозможно переступить отчаянью и скорби.

– Только не думай, Ждан, что твоя кисть принесёт им такое, их спасительная иллюзия – это их отражения, которые они не в состоянии разглядеть. Но ты можешь подсказать – как они выглядят. Тебе, счастливчику, это дано.

Ждану показалось, что он слышал эти слова, наверное, они были произнесены так тихо, что несколько ударов сердца помешали ему ясно их различить. Хотя, прислушавшись, Ждан понял, что море шепчет какую-то бесконечную сагу об островах, словно бы тут и не было никакого Ждана с его смешными желаниями и такими же смешными и нелепыми надеждами.

Глава 9

У Ждана никак не шёл из головы недавний разговор с Мышалым. Удивительно уже было то, что Ждан позволил своему соседу себя разговорить, да ещё на такую сложную тему, в которой никак не видел своего собеседника стороной, достойной внимания. Тем не менее, разговор состоялся, и не только состоялся, но и оставил в душе Ждана тяжёлый осадок.

– Вот чёрт! Дался ему этот Пилат и дурацкие поиски истины! Ждан воспроизводил в памяти весь этот странный диалог и не находил в нём никакой связи с тем, что в настоящее время интересовало его больше всего, а именно, со злосчастной перламутровой дорогой. Хотя нет, связь была, неявная, находящаяся вне фраз, вне смыслов, вынесенная за скобки, и Ждан это ощущал, но не мог понять, почему Мышалый ни одним намёком не указал на неё. Также как и не мог понять, что его, Ждана, заставило так упрямо открещиваться и от желания познать истину, и от искушения обрести иллюзии, помогающие жить. Но разговор, так или иначе, вращался вокруг виденной ими обоими дороги, безусловно, она существовала в попытках Мышалого украшать свою речь необычными сравнениями, в которых везде присутствовал цвет. Фиолетовый, пурпурный, синий… Эти цветовые всполохи накладывались в сознании друг на друга, пересекались, разгорались и, переходя из одного цветового оттенка в другой, тлели и исчезали совсем, напоминая игру света на перламутровой поверхности. Возможно, до дороги у Ждана и не возникла бы такая ассоциация, но после неё ни на что отвлечённое уже не могло откликнуться его растревоженное воображение.

Эти цветные миражи уводили куда-то далеко, в прекрасный иллюзорный мир, где не было теней, где не существовало мутных непрозрачных красок, и где во всём присутствовала легкость, и всякая частица этого пространства была пронизана восторгом и тайной.

Дорога страшила и манила одновременно. Она отталкивала своей пугающей правдой, открывающимися упрямыми истинами, чреватыми тщетой и непокоем, и притягивала иллюзиями и миражами, парящими во вздорном игривом воздушном потоке. Какой всё-таки неудобный и странный предмет – истина. И зачем она Мышалому, ведь столь искомая им истина прежде всего заключена в том, что люди, которых он помнил и которые составляли его прошлое, давно научились жить без него, забыв или почти забыв немолодого мужчину со смуглым и никогда не улыбающимся лицом. И будущее вряд ли будет милосердно к нему, оставив в ком-нибудь хотя бы немного тепла для этого угрюмого человека, затерявшегося среди далёких заснеженных островов. А в настоящем не найдётся никого, кому было бы интересно, о чём грезит его душа, когда он задумчиво смотрит через океан, туда, где согласно картам кончаются моря и начинается материк, туда, куда уносит ветер тяжёлые облака и где нет-нет да и вспомнят мальчика или юношу со смуглым лицом, мечтавшего стать капитаном. А почему капитаном, этого не смог объяснить бы и он сам. Ведь море-то может одинаково любить и матроса, и капитана, а судьба, не ведая чинов и различий, отмечает своим счастливым жребием тех, кого захочет, и ей неважно – капитан ты или матрос. Просто, наверное, человеку свойственно желание выбраться из привычной тени забвения, равнодушия и одиночества, пытаясь хотя бы таким образом привлечь к себе внимание: и как знать, быть может тогда, увидев этого выскочку и впервые разглядев, мы все поймём внезапного гостя из вечной тени отчуждения, полюбим его и оценим по достоинству. «Вы только посмотрите, какой я незаурядный и интересный, надёжный и великодушный – хочет сказать потенциальный капитан, – разве можно меня не полюбить и не оценить по достоинству?» «Капитан» жадно вслушивается в своё окружение, желая услышать наши слова признательности и любви, но слышит только сухой кашель одиночества, повсюду разыскивающего своего сбежавшего постояльца, и исключительно удивлённого тем, что удалось обнаружить его здесь, на воображаемом капитанском мостике.

– Зачем только все они так ревностно заняты поисками истины и счастья. – Размышлял Ждан. – Ведь одно исключает другое. Счастливые не ищут истину, а мудрые не похожи на счастливых. Хотя и говорил поэт, что счастье дано лишь знающим. Страшно знать истину, гибельно её не знать. Правда, спасительно то, что обман, возвышающий нас, неотличим от истины. Во всяком случае, его наиболее охотно принимают за таковую. Да, но если не рассматривать этот вариант, то что остаётся? Опять нужно будет смотреть в сторону, где нет надежды, где не живёт мечта и гнездится скорбь и отчаяние?

– Ну-ну, это ведь совсем не так, и ты прекрасно знаешь об этом! – оппонировал Ждан сам себе. Впрочем, себе ли? Освободив охотника, Ждан ощутил иное, чуждое влияние, словно бы кто-то совестливый и тревожный проник в его мир и подверг сомнению устойчивость и надёжность хорошо знакомых и таких привычных внутренних построений и опор. Впрочем, это всегда сделать несложно, тем более что всё то, что формируется человеческим сознанием, никогда не имеет чётких и безупречных граней: то тут, то здесь обнаруживается подвижность формы и неопределённость деталей, и невозможно положиться, что со временем, вся собранная конструкция не превратится в собственную противоположность, сменив не только свою форму, но и саму суть. Действительно, какая может быть прочность и определённость там, где всё построено лишь с учётом веры, надежды и любви. Такая же эфемерная зыбкость, как и в вопросе поиска истины, которая обычно совсем непричастна к знанию, а проистекает, скорее, из надежды и веры.