Читаем без скачивания Александр Башлачёв: исследования творчества - Сергей Васильев

Обращение к фольклору у него действительно разнообразно: это и частушка, как в «Ванюше» или других песнях, былина («Егоркина былина»), это характерные «узнаваемые образы» дороги, лиха, мельницы, коня, метели, «молодой», это опять же узнаваемые, хоть и переосмысленные, народные речения и устойчивые обороты, и это, наконец, на свой собственный ранжир измеренная мера Веры (простите за каламбур), понятая и принятая, кажется, на слух — через фольклор и русскую поэзию. Воистину «неисповедимы пути Господни!»

На переломе 80-х годов XX века таким открывается для Александра Башлачёва его собственный человеческий и творческий путь. Тютчевское «приди на помощь моему неверью» вряд ли подойдет, поскольку направление, нащупанное им интуитивно, было тем, что аккумулировало не просто стих и мелодию, повторимся, но авангардистское в поэзии, наиболее созвучное рок-музыке и наиболее точно, наверное, выражавшее строй души многих. Причудливо переплелись образный и мелодический строй народной песни, может быть, не без соответствующих примеров фольк-исканий на Западе, жажда выпеть душу, а душа — ведь такая «материя», которую без веры или поиска веры выпеть трудно.

В творчестве Башлачёва прослеживаются две главные тенденции: от Владимира Маяковского — одна, от Сергея Есенина — другая. Обе эти тенденции к концу 70-х уже «вплавлены» и в эстрадную поэзию, и в авторскую песню. Тетраптих «Облако в штанах» Владимира Маяковского переплавлен в триптихе-складне «Слыша B. C. Высоцкого». Во многих других стихах слышны интонации есенинских героев из «Пугачева». Но, думаю, стоило бы напомнить и о земляках Александра Башлачёва. Из Серебряного века это музыкально-эстрадный Игорь Северянин, из недавних предшественников — Николай Рубцов[34], в чьем творчестве предощущение трагических времен сменяется башлачёвской неприкаянностью, расхристанностью, подлинным ощущением беды от непонимания, «куда несет нас рок событий». Речь, конечно, о лирическом герое[35] Башлачёва.

В наиболее популярных башлачёвских песнях есть отсылка к важным культурным и литературным образам-штампам, понятным любым из читателей-слушателей независимо от уровня образованности. Тут нет ничего обидного для поэта. В. М. Жирмунский, анализируя поэтическую манеру того же А. Блока, замечает, что мастерство его состояло в том, что «поэтический штамп», «поэтизм» своим стилем он превращает в оригинальный художественный образ. То же можно было бы сказать и об А. Башлачёве. Образ, находящийся, что называется, на слуху, под его пером и струной обретает черты не только невиданного, но и неслыханного. Таково, например, «Время колокольчиков». Сам образ «колокольчиков» лиричен и позитивен, он формирует традиционную для русской поэзии тему пути, отсылает к народным ямщицким песням (например, песня «Однозвучно звенит колокольчик»).

В знаменитой народной песне «Колокольчики мои…» «высечен» фрагмент одноименного стихотворения А. К. Толстого[36]. И свой образ колокольчиков Александр Башлачёв, возможно, ведет из данной традиции: народной песни и стихотворения А. К. Толстого. «Грозный смех русских колокольчиков» — одна только башлачёвская строка — вмещает, пожалуй, целую толстовскую строфу:

Громче звон колоколов,Гусли раздаются,Гости сели вкруг столов,Мед и брага льются,Шум летит на дальний югК турке и к венгерцу —И ковшей славянских звукНемцам не по сердцу!

Иная эпоха, хоть и обращается к мнящимся идеальными временам колокольчиков и колоколов, но выбирает для их выражения более лаконичные художественные средства. Метафорический параллелизм колокольного звона, музыки пути, отражающихся в «звоне сердца» («Ты звени, звени, звени, сердце под рубашкою!»), создает совершенно новый поэтический образ у А. Башлачёва. Переосмысленные Башлачёвым толстовские «мотивы» осложняются притягательнейшими образами песни Владимира Высоцкого «Кони привередливые».

Удалая песня и народный плач сошлись во «Времени колокольчиков», и «я» лирического героя А. К. Толстого и В. Высоцкого становится «мы» А. Башлачёва. И это «мы» не просто объединяет, но делает единой художественно-энергетической, почти мистической силой того, кто на сцене, и тех, что в зале. В этом «мы» есть и место, и роль каждому.

Слушая сегодняшнюю рок-молодежь, понимаешь, как много импульсов и подсказок дал им этот парень. И это подсказки музыкально-ритмических ходов, метафорических, даже афористических образов. Если бы он не написал ничего — только «Время колокольчиков» — он бы все равно точнее других сказал о времени, в котором камерное пространство человеческой жизни, молодости открывается иным космическим пределам, нежели бунтующему лирическому герою В. Маяковского («Ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?») или рубцовскому, где «звезда полей во мгле заледенелой, остановившись, смотрит в полынью». Его «небо в кольчуге из синего льда» («Спроси, звезда») кому-то напомнит полотна Константина Васильева, кто-то вспомнит о Маленьком принце Антуана де Сент-Экзюпери, услышав строчку «Звезда! Я люблю колокольный звон…».

Лирический герой А. Башлачёва открывает свой микрокосм и макрокосм как «Черные дыры»:

Хочется пить, но в колодцах замерзла вода.Черные-черные дыры… Из них не напиться.

Образ космических черных дыр парадоксально отражается в образе колодца (живой или мертвой?) воды, он не может быть у него статичным и только пространственным, хотя бы это пространство и занимало безмерный Космос:

Пускай эта ночь сошьет мне лиловый мундир.Я стану хранителем времени сбора камней.

Парафразирование цитаты Екклезиаста «…время разбрасывать камни, время собирать камни…» формирует почти магический пространственно-временной образ, вынесенный в заглавие стихотворения. Повтор образа делает эти «черные дыры» замещающими каждого из нас, создающими образ «последних времен»:

Я вижу черные дыры.Холодный свет.Черные дыры…Смотри, от нас остались черные дыры.Нас больше нет.Есть только черные дыры.

И вновь «я» и «мы» сходятся в его песне, создавая трагическое «пространство времен», — границы быта и небытия.