Читаем без скачивания Кинжал Клеопатры - Кэрол Лоуренс

– Что она скоро зайдет к нам.

– Ты совершенно уверена, что она произнесла именно эту фразу – что скоро зайдет ко мне?

– О, мама, неужели ты думаешь, что я не знаю значение этого слова?

– Нет, – сказала Катарина. – Но ты совершенно уверена…

– Не спрашивай меня об этом снова.

– Какой она была?

– Притворялась более суровой, чем есть на самом деле. И гораздо более мудрой, чем люди о ней думают.

– Да-да, – сказала Катарина, заламывая пальцы. – Но что насчет ее одежды, манер? Действительно ли ее драгоценности так прекрасны, как говорят? Ее дом действительно такой великолепный, как все утверждают?

– Я должна вернуться в редакцию «Геральд», – сказала Элизабет, натягивая перчатки.

Увидев их, ее мать нахмурилась.

– Элизабет, это хлопок?

– Полагаю, смесь хлопка и шелка.

– Почему бы тебе не надеть что-нибудь получше? Ты ведь можешь позволить себе носить лайковые перчатки. Например, те, которые я подарила тебе на прошлое Рождество.

– Потому что сейчас лето, а я не люблю душную одежду.

Катарина покачала головой.

– Так люди будут расценивать твой социальный статус, как низкий…

– Ну и пусть, – воскликнула Элизабет. – Может, таким образом люди будут более охотно разговаривать со мной, если посчитают, что я ближе к ним по социальному статусу.

– Надеюсь, ты проявляешь некую осмотрительность в отношении того, с кем общаешься, – сказала ее мать, надменно шмыгнув носом.

Элизабет в отчаянии всплеснула руками.

– Я – журналистка, мама! Я не собираюсь провести остаток жизни, посещая вечеринки высокомерных светских дам…

– Не понимаю, что в этом ужасного.

– То, что снаружи огромный, бескрайний и полный приключений мир, – сказала Элизабет дрожащим от волнения голосом. – И я собираюсь изучить его настолько, насколько смогу.

– Тебе следует больше заботиться о своей безопасности, моя дорогая, – сказала Катарина, похлопав ее по руке. – Мир гораздо опаснее, чем ты, похоже, считаешь.

– Из-за таких установок женщины и лишаются возможности прожить полноценную и захватывающую жизнь! – нетерпеливо воскликнула Элизабет.

– Захватывающая жизнь – совсем не та, какой ты ее считаешь, Элизабет. Ты думаешь, что знаешь все, поскольку училась в колледже. Но это не так, и мне больно говорить тебе это.

– Я не утверждаю, что знаю все, мам. Я лишь хочу, чтобы мне позволили жить своей жизнью, без груза старых ценностей, сдерживающих меня.

Ее мать ничего не ответила, и Элизабет испугалась, что ранила ее гордость. Катарина была щепетильна в вопросе своего возраста, и ей только что напомнили, что они принадлежат к разным поколениям. Она казалась застигнутой врасплох, безмолвно уставившись в пол.

– Не сердись на меня, – мягко произнесла Элизабет, быстро целуя ее в щеку. – И спасибо тебе за платье. Оно прекрасно – даже миссис Астор так сказала. – Это замечание, разумеется, было ложью, и Элизабет была немного шокирована, что произнесла его.

Лицо Катарины просветлело, но, прежде чем она смогла ответить, Элизабет вышла за дверь. Злясь на себя за то, что придумала глупую ложь, чтобы успокоить чувства своей матери, она вздохнула и покинула дом. Ожидая карету перед городским особняком родителей на Пятой авеню, Элизабет услышала звуки этюда Шопена, доносившиеся из гостиной. Она узнала в нем ноты опуса 10, номер 4, и мастерство ее матери в этом сложном произведении захватывало дух. Элизабет слушала, как ее мама виртуозно исполняет композицию в престиссимо[18] и легко справляется с грохочущими басами октавы – несмотря на свою хрупкую фигуру и маленькие руки. Катарина играла на пианино энергично и задорно, как какой-нибудь мужчина-виртуоз. И снова Элизабет удивилась, как кто-то может быть таким одаренным и в то же время столь старомодным.

Элизабет добралась до редакции «Геральд» вскоре после того, как почти все работники разошлись на полуденную трапезу, которая могла длиться часами в такой неспешный день без новостей. Обычно в подобные дни мужчины направлялись в ближайший устричный бар, в котором предлагали дешевый эль на разлив в больших количествах. С облегчением обнаружив, что в офисе тише, чем обычно, Элизабет устроилась за своим угловым столом на третьем этаже с видом на Уильям-стрит. Деревья вдоль улиц выглядят поникшими в разгар позднего лета: листья сухие и увядающие, словно им не терпится сдаться порыву осеннего ветра.

Ей дали это место в кругу репортеров, спрятанное за колонной, рядом с маленьким, довольно грязным окном, потому что до этого здесь никто не хотел сидеть. Однако ей нравился этот укромный уголок оживленного отдела новостей. Она дорожила относительным уединением, так же как и потрепанным, подержанным письменным столом со скрипучими ящиками и поцарапанной поверхностью. Может, он и старый, но зато сделан из хорошего тяжелого дуба. Такой же прочный и надежный, как старый друг. Быть независимой женщиной-специалистом захватывало. Ей не хотелось подражать комфортной, бесцельной жизни матери, наполненной вечеринками, зваными ужинами и бесконечными прогулками по популярным музеям и модным бутикам. Несмотря на свою одаренность и красоту, Катарина ван ден Брук была тенью своего мужа, такого же красивого и талантливого, и все же его тенью. Элизабет подозревала, что из-за отсутствия цели в жизни ее мать и стала непостоянной и взвинченной, которую заботил только социальный статус.

Закрыв жалюзи, чтобы заслониться от ослепительного дневного солнца, Элизабет села писать свою статью. Если во время написания новостей она могла достаточно хорошо сконцентрироваться, то мир вокруг нее переставал существовать и она даже не замечала, как течет время. В других случаях слова не приходили, и она боролась с беспокойством и желанием заняться чем-то другим.

Сегодня был один из хороших дней – карандаш в ее руке летал по странице, не поспевая за быстро вращающимися мыслями. Писательство представляло собой ряд откровений и осознаний в лучшем их проявлении. Сам процесс изложения впечатлений на бумаге помогал ей понимать свои мысли и чувства. Будто сама статья не только извлекала факты и наблюдения из ее головы, но и создавала их в процессе.

Час спустя она все еще сидела, сгорбившись, над своей работой, когда ее коллеги, пошатываясь, вернулись после обеденной трапезы с сонными глазами и полными пива и устриц животами. Фредди Эванс неторопливо вошел в комнату и плюхнулся за свой стол, который стоял рядом с ее.

– Добрый день, мисс. Не видел вас весь день. – Штатный фотограф «Геральд» Фредди был невысоким и мускулистым, с густой копной волос песочного цвета. Все его лицо покрывали веснушки, отчего почти не был виден натуральный цвет его кожи. Сегодня его лицо было розовее, чем обычно, – без сомнения, результат обеда в пивном пабе «У МакКалистера», любимом месте многих, кто работал в Печатном дворе. Фредди был неплохой: он любил разыгрывать из себя негодяя, но был