Читаем без скачивания Женщина с большой буквы «Ж» - Эльвира Барякина

Чем больше я его слушала, тем сильнее мне хотелось замуж. Я представляла себе, как позеленеет Кокина, узнав о нашей свадьбе. Последние страницы моих конспектов покрылись живописными каракулями — я тренировалась расписываться «Пьющенко».

Я ничего не понимала: теперь его устраивала стабильность. Ему было достаточно того, что мне 18 лет и я умею слушать, затаив дыхание. Пришлось снова браться за самореализацию.

Целую неделю я наговаривала на родную мать: мол, сторожит, блюдет и если что — убьет. Пьющенко деликатно сочувствовал.

— Мама все про нас знает! — заявила я. — Она нашла мой календарик с месячными.

Пьющенко ничего не понял.

— Что?

— Ну, календарик… Там отмечено, когда нам можно, а когда нельзя.

— Знаешь, — наконец вымолвил он, — пожалуй, я завтра не смогу к вам прийти. Нам нельзя травмировать маму.

Он все чаще ссылался на дела. В моих стихах вместо восклицательных стали появляться вопросительные знаки.

— Как говорил Шопенгауэр, кто не любит одиночества, тот не любит свободы, — говорил он.

— Как писал Гребенников, трус не играет в хоккей, — злилась я.

За меня отомстили влюбленные студентки: кто-то доложил наверх о Пьющенских вольностях и его вычистили из партии. А когда он начал бегать по инстанциям, ему стало совсем некогда.

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

13 ноября 2005 г.

На очередном сеансе психоанализа Арни спросил, что сыграло в моей жизни самую важную роль. Попытался угадать:

— Эмиграция? Любовь? Дружба?

— Книги.

Мама подсадила меня на них с пяти лет. После института она заходила в детскую библиотеку и набирала чтива на неделю. А я ждала ее как беженец гуманитарной помощи.

Тяжелая сетка, набитая индейцами, астронавтами и разведчиками, — я вываливала их на кровать, дрожа от предвкушения. Это было такое счастье — иметь, что читать!

Как религиозный фанатик вычисляет единоверцев, так я вычисляю книгочеев. Не любых — бывают люди, которые накачивают себя невероятной дрянью. Мои единоверцы — это те, кому скучно жить в одном и том же мире. Кевин — как раз такой.

Встречаясь, мы говорим о книгах, о всевозможных «вкусностях», найденных тут и там. Наше любимое развлечение — переворачивать себе сознание.

Сегодня мы поехали на океан — бродить по песку и смотреть на корабли. Сев в машину, Кевин включил очередную аудио-книгу.

— Реинкарнация — все-таки не миф, — сказал он. — И телепортация тоже. Нужно только уметь читать книги. Или, на худой конец, слушать.

Мы мчались по 405-му фривэю, меняли линии, томились в трафике, но наши глаза ничего не видели.

Избы, огороды с репою… Мужики в поле, бабы — по домам. И вдруг крик: «Половцы!»

Похватав детей, бежим в городище, за стены. Сердца бьются, в глазах туман. Отобьемся ли? Нет ли?

Их туча. В лисьих шапках, на низкорослых коньках. Несутся лавиной — с визгом и воем.

Ударились о стены, откатились. Стрелы, копья, кто-то валится рядом — убитый.

Отобьемся ли? Нет ли? Если прорвутся в городище, всех порешат: клинком по горлу и дальше поскачут — грабить.

И нет ни правых, ни виноватых. Если отобьемся, так мы сами на них пойдем. Они знатную добычу с прошлого похода привезли и у женщин их — золотые монисты…

ДИМА ПЕРВЫЙ

1984 г..

Мужья в моей жизни подобны запоям у пьяницы — они всегда появляются неожиданно, но на регулярной основе.

Первый, Димочка Кегельбан, возник на горизонте, когда я ела сосиску в студенческой столовке.

— Холодная? — спросил он, окинув меня взглядом.

— Страстная! — отозвалась я.

Компот мы уже допивали вместе. Димочка вылавливал из стакана курагу и рассказывал приличные анекдоты. Я волновалась. Мальчик был высоким и почти красивым. Особенно мне нравились губы — такими только малину кушать и девушек развращать.

Димочка подвернулся мне очень кстати. Доцент Пьющенко уже не грел сердца — из-за партийных неурядиц он сделался криклив и зануден, как вокзальная уборщица. Кегельбан же напротив обладал жизнерадостным характером и страстью к дешевому выпендрежу. Мы с ним были два сапога — пара.

Его мама — дама с внешностью семитской царицы — не знала, то ли радоваться моему появлению, то ли огорчаться. Из-за меня Димочка полюбил ходить в университет (чего раньше за ним не наблюдалось), из-за меня же начал пропускать семейные торжества и невнимательно слушать взрослых. Любовь нас залила и закрутила как пару носков в стиральной машине.

Отношения у нас были бурными. Мы ссорились так, что мама каждый раз надеялась, что ВСЕ. Но царапины на Димкиной роже заживали, штаны зашивались, и все начиналось по новой.

Мама смирилась со мной как с неизбежной зимней инфекцией. Она даже помогла мне устроиться на первую работу — в редакцию «Вечернего вагонника». Глядя на меня, Димочка тоже начал трудиться — сторожем: ему претило кому-либо подчиняться, а сразу в начальники его не брали.

Служба «ночным директором» вполне устраивала Кегельбана: в те времена сторожа с высшим образованием были в почете.

— Вольнодумец и диссидент! — говорили о нем знакомые.

— Лентяй и балбес! — кипятилась мама.

Мое сердце тоже томилось. Кегельбану было абсолютно наплевать на профсоюзные путевки и продуктовые наборы с майонезом. А биться за квартиру он и вовсе не собирался. По вечерам Димочка замирал в позе Будды перед телевизором и ждал счастья.

И счастье на него свалилось: по таинственным еврейским каналам Димочкина мама раздобыла приглашение в Америку. Кегельбаны принялись лихорадочно паковаться.

— А я без моей девушки не поеду, — заявил Димочка маман.

Мама схватилась за голову.

— Неужели тебе мало меня и папы?

Димочка прикинул, на что может сгодиться папа.

— Мало!

Я была польщена. Не то чтобы мне хотелось эмигрировать — про Америку я знала только то, что она все время загнивает. Просто я впервые столкнулась с любовью, перед которой была бессильна даже мама-локомотив.

— Хочешь замуж за ленивого, вредного, скандального еврея с чувством юмора и видами на выезд? — спросил Димочка.

— А как же мои? — выдохнула я. — Папа всю жизнь ненавидел Америку.

— Пусть теперь Гондурас ненавидит.

Родители восприняли новость о моем браке и отъезде как конец света.

— Видеть тебя больше не желаю! — вопил папа и бил кулаком по столу.

Но я уже закусила удила. Мне мерещился Нью-Йорк — город контрастов, Желтый Дьявол, Белый Клык и Хижина дяди Тома.

— Что ты будешь делать в этой Америке? — причитала мама. — Там ведь небось одни безработные на улицах.

— Буду любить Кегельбана, — гордо отвечала я. — Любовь все побеждает, если ты не в курсе.

Как оказалось, любовь побеждала все, кроме счетов за квартиру.

Еврейские знакомые снабдили Димочку работой в фирме, занимающейся спецоптикой: он должен был выгравировывать на объективах слова «Made in USA». Димочка тосковал, покупал на всю зарплату пластинки и проклинал капитализм. Я работала на трех работах и проклинала его.

— Кегельбан, либо ты встаешь на ноги и начинаешь процветать, либо ты валишь из моей квартиры!

Димочка обижался и уходил в ночь. Я тряслась от любви и ненависти.

Однажды он привел с собой нежное черноокое создание с родинкой на щеке. Нет, не девочку. Мальчика.

Мы сразу друг другу не понравились. Мальчик тяжко ревновал и доказывал мне, что я не понимаю Димочкиной глубины. Я огрызалась.

Через полгода Кегельбан был спущен с лестницы вместе с другом и сворованными с работы объективами.

Сменив множество друзей и домов, он прибился к содержателю арт-галлереи и остался скрашивать его досуг. Сейчас владеет половиной предприятия и делает вид, что чутко разбирается в искусстве.

Помню, как я встретила его на книжной ярмарке в Лос-Анджелесе. Смотрела и не могла понять, почему он чужой. Не как раньше — с надрывом и болью, а просто так: чужой, неинтересный, ненужный.

Димочка ни о чем не расспрашивал. Пытался хвастаться: у моего друга крутой бассейн, и мне там разрешают купаться, у него целая вилла, и я там иногда живу… Он совершенно искренне гордился тем, что подбирал объедки с чужого стола.

Я потом долго думала о нем. Некрасивый. И футболка дурацкая, и сережка в ухе… А ведь когда-то я это так любила! Все то же самое!

Не постигаю.

МЕРТВЫЕ ДУШИ

15 ноября 2005 г.

Есть такая профессия: изо дня в день, из года в год делать людей несчастными. Это не надзиратели тюрем и не преступники, это скромные клерки, работающие в американском посольстве в Москве. У них есть инструкция: расценивать каждого человека как потенциального иммигранта, и потому они отказывают в визах почти всем.

За пуленепробиваемым стеклом, как в аквариуме, сидит рыба и решает, поедет отец к дочери или нет; нужно человеку навестить подругу или не нужно; стоит бизнесмену заводить связи в Америке или нет.