Читаем без скачивания Просвещенные - Мигель Сихуко

Я киваю.

— А я, — улыбается он, — возвращаюсь домой. Навсегда.

Из поясной сумки он вытаскивает толстую пачку долларов и гордо перелистывает купюры.

— Мои сбережения. Последнее время я очень много работал. Я уже давно откладывал и теперь все-все поменяю.

Я киваю. Из середины пачки выскальзывают купюры и рассыпаются нам на колени. Он смеется, и мы начинаем их собирать. Я отдаю все, что собрал. Купюры пахнут потными руками и хлебной закваской. Я невыразимо рад за него. Мне стыдно за свое предубеждение. И жаль, что я еду домой с куда менее определенными намерениями.

— Я так далеко работал, — говорит он, как будто я не слишком хорошо понимаю. — Но это в прошлом. Теперь я возвращаюсь ради будущего своих детей.

Представляю его семейство в зале прилетов: яркое пятно радости на гобелене, изображающем полный бардак. Международный аэропорт Ниной Акино[55] — подходящее место для первого знакомства с моей страной. Вас наверняка поразит обилие вооруженных людей (будто аэропорт в осаде), возможно, привлечет лоск роскошных магазинов, торгующих беспошлинным алкоголем, сигаретами и сувенирами; после чего людской поток выкинет вас в чудовищную духоту переполненной зоны приезда с сухим кондиционированным воздухом, истертым линолеумом и скрипучими багажными лентами; где квартет слепых музыкантов приветствует вновь прибывших песенками типа «Я кукарача» и «Лет ит би»; неправдоподобных размеров президент Фернандо В. Эстреган приветствует вас, ухмыляясь с плаката во всю стену; а также надпись: «Добро пожаловать в Республику Филиппины, самую христианскую страну в Азии»; и под ней еще одна: «Остерегайтесь карманников»; прижимая к себе пожитки, вы встаете в очередь, чтобы пройти сквозь строй бессловесных, но скрупулезных таможенников, и на выходе вас выкидывает на тридцатипятиградусную жару с повышенной влажностью, где роится коричневая масса чужих родственников, каждый из которых перископом вытягивает шею, чтобы всем вместе уставиться прямо на вас. Из-под мышек пот уже течет ручьем, хотя небо почти всегда серое, солнца почти не видно. На улице разукрашенные, как на карнавал, такси загудят, как только вас увидят; водитель уложит багаж так, будто берет его в заложники, и отдаст только за выкуп в двадцать центов; в машине, благоухающей тремя разными фруктовыми освежителями — свиными шкварками и пряным уксусом, — он радушно врубит кондиционер до арктической стужи, сделает вам музыку погромче, чтобы пронзительные хрустальные звуки «Би-Джиз» оглушили вас из расположенных прямо у затылка колонок; прокопченные выхлопами регулировщики как могут стараются укротить дикое дорожное движение, и их безответные свистки лишь усугубляют хаос, который и есть наш порядок; меньше чем за два часа вы никуда не доберетесь; а когда доберетесь, пора уже и обратно ехать. Добро пожаловать на мою первую родину, в мой третий мир.

Страна так сильно изменилась, что мое довоенное детство кажется чем-то невероятным. Я даже не уверен, где мои реальные воспоминания, а где рассказанные мне впоследствии семейные предания с моим участием. Самая удивительная, на мой взгляд, история — про зверей в клетках на ферме дядюшки Одесео. На закате, когда, кроме нас, на улице никого не оставалось, Лена, Нарцисито и я медленно крались между клетками. Там был ягуар с громадными лапами; пара трубкозубов, названных в честь святых Петра и Павла; палаванская панда; кольцехвостые лемуры; гиббоны с кожаными мордами; филиппинский, питающийся обезьянами орел по имени Бонифацио; молодой жираф, который умер, так и не достигнув зрелости. Мы с братом и сестрой бегали от медлительных казуаров, которым разрешалось разгуливать свободно. По воскресеньям, когда его семья принимала все остальные ветви клана (или, по крайней мере, те, что были в фаворе), дядюшка Одесео, бывало, выпускал стремительную тройку газелей, и они бежали, не зная, что поместье — тот же загон, только побольше, и убежать из него невозможно; или потому, что их гнали дети, которых собиралось с десяток, или просто пользуясь случаем, из чистой любви к бегу. Помню, как мы припускали за ними по сходным мотивам. Все это было еще до войны. Вот бы кто-нибудь сфотографировал тот последний семейный пикник, с животными на заднем плане и всеми членами клана. Ведь то был последний раз, когда мы все были вместе, когда наши фамильные владения все еще принадлежали нам, когда духи наших предков все еще пребывали там, в тени деревьев.

Когда началась война, животных быстро разворовали голодные крестьяне. Однажды дядю Одесео жестоко избили, когда он вышел охранять клетки, да там и заснул.

Из окна видна Манила. По стеклу бьет косой дождь. Самолет вдруг ныряет, и мысли принимают оттенок безысходности, как бывает всегда в такие моменты. Он закрывает глаза и старается не молиться.

Самолет продолжает снижаться. Сверху город кажется красивым. Из иллюминатора видны коричневатые прибрежные воды, с геометрическими узорами садков, и смотрится это как картина Мондриана глазами дальтоника. Над заливом заходит солнце; этот тот самый знаменитый закат, какого не увидишь нигде. Скептики приписывают разнообразие его цветов загрязненному воздуху. Потом начинается земля, громадная серая раскоряка, одиннадцать миллионов человек, живущих друг у друга на головах на территории четырехсот квадратных километров — четырнадцать городов и три муниципальных района, небоскребы и лачуги, громоздящиеся друг на друга за пределами Нулевого Километра, сердца Филиппин, города, давшего имя мегаполису: Манила.

Названия районов, составляющих мегаполис, звучат как музыка гор, сплошные барабаны, цимбалы и гонги: Параньяке, Мандалуйонг, Макати, Пасай, Навотас, Сан-Хуан, Кубао, Кесон-Сити, Калоокан, Тагиг, Малабон, Пасиг, Лас-Пиньяс, Марикина, Мунтинлупа. Все они связаны сетью улиц, среди которых главные — Эдса, Рохас, Аурора, Тафт — обмотаны, как бинтами, бесчисленными надземными переходами, несметными билбордами, ресторанами любой кухни мира и на любой кошелек, огромными торговыми центрами — «Булгари», «Шу-Март», «Старбакс», «Найк», всего и не перечесть. Чего бы вы ни пожелали — вы найдете это в Маниле, в магазинах или таблоидах, темных закоулках или залах заседания. Там, где сейчас видна тень нашего самолета, возле парка Рисаля, где на столетнюю годовщину краденой революции был установлен памятник нашему национальному герою, мы летим уже достаточно низко, чтобы разглядеть перепутанные траектории джипни и автобусов, в которых мои соотечественники едут с работы по домам; а вон та толпа с хоругвями — лишь малая часть религиозного шествия Эль-Шаддай, каждую неделю собирающего миллион верующих, для которых Христос есть ответ на все вопросы Були. Приглядевшись, вы увидите на сцене преподобного Мартина, в двубортном костюме с отливом и цветастом галстуке. Вот он — Божий избранник и народный любимец, чья вера принесла ему финансовую независимость и особняк, построенный на эксклюзивном участке за высокой оградой.

Современная Манила. Та, что когда-то была жемчужиной Востока, теперь — потасканная вдова с горбом и мозолями, с воспоминаниями о чарльстоне, который она пританцовывала под импортные, безупречно сыгранные мелодии Кинга Оливера[56], с запекшимся макияжем и густо напомаженными тонкими, поджатыми губами. Манила, доверчивая дочь Востока и Запада, красоту которой изуродовали ковровыми бомбардировками берегущие личный состав освободители, поставив ее в один ряд с Хиросимой, Варшавой и Сталинградом. С воздуха она видится спокойной и несуетной. Внизу это город, запутавшийся меж добрых намерений и беспредельно властвующей жаждой жизни. Жизнь продолжается благодаря милосердию Божию, с помощью клейкой ленты и филиппинской народной сноровки. Пятьсот лет назад испанские конкистадоры зашли на своих деревянных кораблях в прекраснейшую гавань на земле, чтобы приступить к своей миссии, которую историки назвали «Религия, золото, пушки». Их крепость осталась на месте, а также их религия и кровь, а вот золото они и все прочие увезли с собой или распределили между своими местными представителями. С тех пор Манила сильно изменилась. Почти не изменилась. Если вы знаете, куда смотреть, то нет на земле города увлекательнее. Шасси касаются земли. Пассажиры аплодируют.

Случайные зрители с увлечением следят за действом. Скопившиеся на перекрестке машины перекрыли дорогу. Антонио сбавляет скорость. Орлиным взором ищет Доминатора. Вот он! Он бросил свой аквабайк и бежит по лестнице пешеходной эстакады. «Японский бог, — бормочет Антонио, — если он доберется до той стороны, то ускользнет в торговый центр, а в такой толпе мне его уже не найти». Антонио бешено газует, аквабайк проносится через перекресток между автобусами и такси, чьи пассажиры зажмуриваются, не веря своим глазам. Антонио набирает скорость, его черная кожаная куртка полощется за спиной, как плащ. Он резко берет вправо и несется прямо на полузатонувшую машину. Аквабайк, скользнув по капоту и лобовому стеклу, взмывает в воздух. Антонио цепляется покрепче, пригнувшись к рулю. Человек и машина под ним поднимаются все выше и выше, мотор воет пронзительно, как банши[57] на раскаленной сковороде. Они приземляются на пешеходной эстакаде, металлическое днище аквабайка искрит, скользя по бетону. Доминатор оборачивается на ходу и, вылупив глаза, смотрит ошарашенно. Байк нагоняет его. Перепрыгнув через руль, Антонио летит подобно дикой газели и хватает Доминатора за ноги. Оба валятся, и Антонио шепчет врагу на ухо: «Я предпочту сверху, если ты не против».