Читаем без скачивания Сердца. Сказ 3 - Кристина Владимировна Тарасова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Прости, что вынуждаю это чувствовать.
Захлёбываюсь слезами ещё больше.
Прости.
Что.
Вынуждаю.
Это.
Чувствовать.
Нет, Ян, то не заслуживает прощения. Любящие, когда знают, где болит, не бьют по тому месту, не расковыривают рубцы и не пытаются осадить напоминанием. Любящие, когда знают, что могут сделать лучше, делают лучше, а не наоборот.
Хозяин Монастыря обнимает со спины и головой припадает к моему плечу. Жёсткие волосы царапают изнеженную кожу, намокающая одежда липнет к нам обоим.
Я говорю:
– Ты ошибся.
– Знаю.
– И долго это будет продолжаться?
Обнимает крепче и всхлипывает сам.
Нет, не эти подобия объятий, вызванные саможалением.
– Как долго будет хотеться ползти на стены? – уточняю я. – Как долго изнутри будет сквозить? Как долго скорбь живёт на сердце?
– Скорбь живёт вечно, Луна, лишь только царапать перестаёт, – отвечает Хозяин Монастыря и выключает над нами воду.
– С тобой так и случилось?
Безмолвно соглашается.
– Ты не любил до Стеллы?
Упоминание её имени скребёт по мужскому лицу. Ян говорит:
– Думалось, любил, но то было напускным, тешущим, непохожим. Когда я узнал её, всё переменилось и после неё тоже. Когда увидел её – в момент понял, что сердце своё отдам и к её ногам брошу миры. А потерял по глупости молодого ума – перестал ценить и слушать, подумал: «всё вечно»
– Что ты почувствовал, когда увидел меня?
Усмехается. Незлобно, спокойно.
И признаётся:
– Я не увидел девушку мечты, как бы тебе хотелось услышать. Я увидел соперника по взгляду и уму, увидел конкурента и ослаб только по тому, как ты виртуозно дразнила собой. Влюбился я не сразу. В Стеллу – да.
– Как оказывается, первое впечатление – самое важное, – говорю я. – Интуитивно.
– Что почувствовала ты?
– С Гелиосом было спокойно с первой секунды. А про тебя я подумала: «тёмная лошадка».
Хозяин Монастыря ослабленно улыбается.
– Подам полотенце, – говорит он. – Прости, что ворвался. От такого плача самого скрутило.
– Ты угробил, Хозяин Монастыря, всё, что могло быть у нас.
– Даже несмотря на моё раскаяние?
Я просыпаюсь и мужской спины по другую сторону кровати не наблюдаю; слышу разговоры за дверью и занавесом. Монастырские дела идут своим чередом, лишь только приход клиентов остановлен. Скоро и это исправится, и кровь вперемешку со слюнями хлынет за красным балдахином, порок рассыплется по обсуживающим комнатам, и монастырские кошки вожделенно вздохнут. Скоро.
Поднимаюсь. Кран дребезжит и выплёвывает ледяную воду: лицо стягивает, а дёсны сводит. Непросохшее платье висит на перекладине в душевую; иду к комодам и избираю белую хлопковую рубаху и льняные брюки в горчичную клетку. Выпускаю на поясе ткань, а пояс по бёдрам едва застёгиваю; от монастырской диеты из питья и курева они наверняка вновь обтянутся.
Выхожу: Хозяин Монастыря сидит на своём привычном месте и никого более в кабинете нет; отмеряет меня спесивым взглядом и отворачивается.
– И тебе доброго утра, Ян.
Беседы, происходящие ночью, в ночи и остаются: о них никто не вспоминает при свете дня, к ним никто не воспевает и не обращается. А потому мы, свойственно предобеденному времени, спорим с Яном. Я восклицаю, что не вернусь в Монастырь.
– Ты уже здесь, – забавляется мужчина.
– Но должность должно сменить, – отзываюсь второпях.
Девочка в красном платье обошлась дорого из расчёта и имеющейся валюты, и человеческих жизней. Промах был более не допустим.
Ян подсобляет, что без мужа я никто и имени мне нет, и разочарованно качает головой. Я же плююсь наперерез:
– Очень знатно! Никто…! И много лучше, чем зваться твоей.
– Прекрати язвить! – пыхтит Хозяин Монастыря. – Язва женщину не красит.
– Вот и славно, ибо красота расцветает с любящими.
От собственного нетерпения Ян замахивается и кулаком соскабливает покрытие стола, после чего ладонью сносит принесённую по утру почту. Письма разлетаются по кабинету.
– Разумно, Отец, – швыряю напоследок и вязну в – некогда его – спальне за занавесом. – Дальновидно и умно.
– Сучка, выучившаяся старому наречию и огрызаться.
Ян ругается. И ругается на упомянутом огрызке языка, отчего я могу лишь всплакнуть или расхохотаться, ведь понимаю каждое проклятие, замечание и адресованное мне имя. Хозяин Монастыря много месяцев не слышал от меня этого колючего и насмешливого (хотя должного выражать уважение и почтение) обращения. Он собирает письма (не без причитаний), я же скоблю взглядом инжир (не без ментальной тоски). У меня не получилось дать то, чего не хватало его сердцу, не удалось восполнить прореху души), хотя роль избрала соответствующую и значимостью себя окрестила соответствующей. Должна ли была я? – вопрос другой. Ведь с Богом Солнца всё складывалось само собой, словно бы всё подталкивало и сопутствовало, словно бы помогало извне. С ним было легко…он позволил в силу своих накопленных лет, знаний и опыта вкусить эту лёгкость и увязнуть в забытье. Резиденция Солнца и в особенности сад её – чистый морфий.
– Во что ты вырядилась? – восклицает Хозяин Монастыря, врываясь в спальню. Находит меня за перелистыванием брошенной у комода книги. – Что на тебе?
– Не признаёшь собственную одежду? – уплываю от ответа и вместе с тем напираю им. – У тебя проблемы с головой, Ян. Что очевидно.
– Что очевидно, – соглашается он. – Если согласился тебя терпеть.
– Не терпи.
– Это моя рубашка и мои брюки, верно?
Спрашивает укоризненно и растеряно одновременно; это вообще возможно?
– В чём твоя проблема, Ян?
Мешкает, размышляет. Подбирает слова.
– Люди подумают, что мы спим друг с другом, – как вдруг объявляет Хозяин Монастыря.
– Разве это не так? – отвечаю я, припоминая прошедшую ночь.
Вот только значение слов различно: без возлежания в привычном для Монастыря контексте, мы по-щенячьи жались друг к другу спинами и дремали. В самом деле щенки. Обиженные, младые, ещё невыученные жизни, но наученные нутром обнажать оскал и щуриться, когда некто посягает на заветную кость.
– Ты поняла, о чём я.
Не ругается, а – наоборот – меняет интонацию. Словно бы прогибается. Желает, чтобы я пошла на уступки?
– Не заставляй это объяснять, – молит Хозяин Монастыря.
– Будь добр, – бросаю холодно и с тем отбрасываю книжонку в мягком переплёте, перешитую и переклеенную ни единожды. – К слову, так себе чтиво.
– У нас будут проблемы, Луна. Особенно, когда в пантеоне узнают, что случилось с Гелиосом. Люди сопоставят и додумают, не увидев тебя подле мужа, а увидев в Монастыре.
– В твоих брюках.
Мужчина вздыхает:
– Не раздражай.
– Просто произнеси это, Ян.
– Что?
– Что я в твоих брюках. Произнеси, признай, прими – станет легче.
Наступает и хватает за горло, придавливает к
