Читаем без скачивания Большое Гнездо - Эдуард Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но ни Митяй, ни игумен не слушали его. У них своя шла беседа. И не только языком — глазами договаривали невысказанное. Игумен гладил склоненную голову Митяя. Митяй, ткнувшись снова ему в колени, носом водил по рясе. Знакомо, как в детстве, все было, волновало далеким очарованьем.
— А помнишь, Митяй, как ходили мы с тобой в Новгород?
— Как не помнить, отче?
— А как шатучие тати нас из избы выкуривали?
— Все помню.
— И как Мартирия пугнули, помнишь? — все больше светлея и оживляясь, выпытывал Ефросим.
Хорошее это было время, теперь многое позабыто. Зря не послушался тогда его Великий Новгород. Не было бы горького лихолетья, не хлебнули бы мужики предсказанных игуменом бед. Не пошли за добрым пастырем, сами выбрали себе злого.
— А ежели б снова взойти тебе на паперть святой Софии? — размечтался Митяй. — Ежели б снова бросить клич?!
— Нет, Митяй, в Новгород я не вернусь, — спокойно отвечал Ефросим. — Путь мне назад заказан. Хоть и больно и скорбно мне, а проклятия своего я не сыму. Пущай сами скидывают Мартирия, пущай сами просят у Всеволода иного владыку…
— Да Всеволоду ли владыку ставить в Новгород? — удивился Негубка. — О чем это ты, игумен?
— А о том и реку, что предсказание мое сбудется, — сказал Ефросим. — Поставил в Ростов своего епископа Всеволод, того и нам не миновать.
— А как же вольница, как же вече?
— Кака вольница? — рассердился игумен, обращая на Негубку гневливый взгляд. — Како вече?.. Мне жребий пал быть владыкой, а каково обернулось? Не вече правит Новгородом, а Боярский совет. Я-то чей для него? Я — чужой, а Мартирий, изворотливый грек, свой был человечек… Вот и вся вольница. Молчи, коли невдомек. А Всеволод… Всеволод собирает воедино Русь. В том его сила…
Печально расставался с игуменом на рассвете Митяй. В неведомое уносила его лодия. Бушевали под ветром вздутые ветрила, пенили воду весла, вскрикивали чайки над крутою волной.
А на темном берегу, на взглавье зеленого холма, стоял Ефросим, опираясь на посох, стоял и глядел, как медленно исчезает лодия в холодном тумане, и чайки, взрывая крикливыми голосами устоявшуюся тишину, ныряют в пенные баруны и снова взмывают в розовый разлив растекающейся над рекою зари.
Глава двенадцатая
1
С утра на дворе у Ратьшича толпились взволнованные купцы. Сеялся мелкий снег, было ветрено и сухо. На подмерзшей за ночь земле лежали сбившиеся в груды листья.
Купцы переговаривались друг с другом вполголоса, мяли в руках шапки.
Кузьма вышел на крыльцо в наброшенном на плечи полушубке, посмотрел, подбоченясь.
— С какой бедою ко мне пожаловали, сказывайте?
— Помоги, Кузьма, — загалдели купцы. — Спокою не стало, объявился Вобей, шатучий тать, злобствует безнаказанно. С кой поры жили мы, горя не знали. За княжеской спиною торговали без опаски…
— Небось у страха глаза велики, а, бороды?
— Не смейся, Кузьма, по пустякам мы бы к тебе на двор не пришли, — говорили купцы.
— Про Вобея и до меня слушок доходил, боярин Одноок был на него с жалобой, — сказал Кузьма — Да неуж одного татя все испугались?
— Летучий он — ныне здесь, завтра там объявится. Ровно кто доносит ему, как идет обоз без охраны…
— Ладно, не тужите, купцы, — пообещал Ратьшич. — Идите спокойно по домам. Словим мы Вобея.
— Дай бог тебе здоровья! — благодарили купцы, кланяясь. — Ты уж постарайся, Кузьма.
Вечером у Ратьшича собрались дружинники. Были среди них Словиша и Звездан с Веселицей. Сидя вдоль стен в просторной избе, строили догадки: «Почто звал Кузьма? Али снова на соседей кличет князь?»
— Засиделись вы по избам, добры молодцы, — сказал им, появляясь в горнице, Ратьшич, — за баб попрятались, кости на печи распарили. А не съездить ли нам на охоту?
— Охота — дело веселое, — оживляясь, ответили ему дружинники. — А веселому делу кто не рад?..
В избе сразу вроде бы посветлело. Наклоняясь друг к другу, все заговорили разом:
— Заяц — трус, и тот на капустку охотиться любит…
— А велика ли живность в лесах?
— На лося пойдем, Кузьма, али как?
— Хищный зверь объявился подле Владимира, — сказал, улыбаясь Кузьма.
— На волков, стало быть?
— Покрупнее волка дичь…
— Ну, тогда на медведя.
— Медведь о сю пору в берлоге лапу сосет, а этот никому не дает проходу. Приходили жаловаться мне на него купцы, просили помочь.
— Загадками говоришь, Кузьма, — смутились дружинники. — Про какого зверя сказываешь?
— Зверь-то наш о двух ногах, о двух руках, да с головою, что варит не хуже вашего… Аль не слыхали про этакого?
Смекнули дружинники, куда клонит Кузьма.
— Да, такого зверя пымать не просто, — отвечали они. — Да ежели еще при коне.
— При коне, братушки, при коне…
— Где же искать нам его, в каком лесу силки ставить?
— Про то и речь, что сыскать не просто, — сказал Кузьма. — Но не можем мы такого допустить, чтобы безнаказанно озоровал шатучий тать, а купцы боялись носа из города высунуть. Узнает князь — разгневается, нас не похвалит…
— Все верно, Кузьма, — задумались дружинники. — А не разделиться ли нам да не пошарить ли всем вместе в округе?.. От одних уйдет — другим попадет в руки.
— Вот и я так смекаю, — кивнул Кузьма. — Возьмет каждый по десятку воев, посадим людишек на коней да и с богом. Авось кто и набредет на его берлогу…
— А ведомо ли тебе, Кузьма, как зовут злодея? — спросил Словиша.
— Как же не ведомо? Он и ваш старый знакомец. Вобеем его кличут.
Сидевший до сего времени спокойно, Веселица вдруг шатнулся и побледнел.
— Да что с тобою? — пристально всматриваясь в него, удивился Ратьшич.
— От жары это, — пробормотал дружинник и смахнул пот со лба. — Жарко печь ты накалил, Кузьма.
— Жар костей не ломит, а сказ мой на этом весь.
Ратьшич встал, и все дружинники встали. Выходя на крыльцо, Звездан шепнул Веселице на ухо:
— Вишь, как обернулся наш недогляд.
Встречая мужа у накрытого к обеду стола, Малка, как и Кузьма Ратьшич, подивилась его необыкновенной бледности.
— Лица на тебе нет, — всплеснула она руками. — Нешто хворь какая прилипла? На дворе-то непогодь…
Веселица только рукой махнул:
— Моя хворь не от погоды.
И, отказавшись от обеда, лег на лавку. Малка постучала горшками, покрутилась по горнице и снова приступила с расспросами:
— Должно, недобрую весть принес от Кузьмы?
— Отстань ты, — не пошевелившись, сказал Веселица. — Не всякая беседа бабе в ухо. Не твое это дело.
Отступила Малка, села рядом, стала сучить пряжу, с беспокойством поглядывая на мужа. Веселица притворился, что спит, но жену обмануть было трудно.
— Может, кваску подать? — заботливо осведомилась она.
— С квасу мутит меня.
— Так принесу бражки?
И, не дожидаясь ответа, выбежала за дверь.
— Ha-ко, испей, — вернулась она скоро.
От браги полегчало. Веселица сел к столу, взъерошил волосы.
Суча быстрыми пальцами нитку, Малка время от времени быстро взглядывала на него, но едва только поднимал он голову, как тут же отворачивалась.
— Ладно уж, — сказал Веселица. — Не облегча сердца, все равно не усну. А заутра мне в дорогу собираться.
— Далече ли князь послал? — оторвалась от прялки жена.
— Не князь, а Кузьма. И не послом еду я, а ловить злого татя. И не простого татя, а Вобея, коего сам же в Переяславле на свободу выпустил, прельстясь его сладкими речьми…
— О чем ты, Веселица? — удивилась Малка. — Какого татя выпускал ты на волю? Разве не сам утек Вобей?
— Где же было ему самому-то утечь? — зло проговорил Веселица. — Как ходил я в ледник за медом, так наслушался его покаянных слов. Поверил, думал, и впрямь решил новую жизнь начать Вобей, откинул щеколду…
— Ой, грех-то какой! — испуганно вскрикнула Малка. — Да как же он тебя на дворе не пришиб?
— Кабы пришиб, так шумнули бы все. А ему подале нужно было уйти, покуда не хватились. А еще и про то знал Вобей, что не скажу я никому ни слова…
— Грех-то какой! — снова вскрикнула Малка.
— Эко заладила, — рассердился Веселица и плеснул себе в кружку меду. — Грех да грех… Грех искуплять надо. Ежели не я словлю Вобея, вот тогда и не будет для меня прощения.
— Словишь ты его, Веселица, как же не словить?
— Просто слово сказать, да не просто дело сделать. Вобей хитер. Где искать его?
Малка сказала:
— Поди, у старых знакомцев обитается. Вот и пораскинь умом, у кого притаиться ему сподручнее.
— В городе всяк его знает. В деревнях тож прятаться ему не с руки. Постой, постой-ко, — вдруг замер Веселица с поднесенной ко рту кружкой, — кажись, смекаю я…