Читаем без скачивания Новочеркасск: Роман — дилогия - Геннадий Семенихин

Александр Сергеевич кивнул головой, будто соглашаясь с этими доводами брата, но вдруг произнес совсем иное.

— И все-таки, — сипло дыша, посоветовал он, — не будь благодушным, брат. Сообщи о своих предположениях должностному лицу, которому ты доверяешь, как собственной совести.

— Тому же Ловейко, — перебил его Павел Сергеевич. — Ты будто бы прочел мои мысли, Саша. Начну завтрашний день беседой с ним.

У парадного послышался шум подъехавшего «форда». Скрипнули тормоза, мотор фыркнул и смолк. Зато вся Аксайская огласилась восторженным визгом выпрыгивающих из автомобиля ребятишек. Четырежды прозвучал веселый мотивчик «Кукарачи». Очевидно, кто-то из детей, а скорее каждый по очереди, с разрешения шофера давил на клаксон.

Братья как по команде встали. Сутуловатый, дышавший с присвистом Александр Сергеевич снизу вверх взглянул на брата и невольно залюбовался его могучей грудью и широкими плечами, распирающими новый костюм, крутым подбородком и ясными глазами, в которых бушевало столько нерастраченной энергии.

— Ну, Пашка! — с завистью воскликнул он. — Эка красавец-то какой! — Женить бы тебя, подлеца, надо. Не век же тебе бобылем маяться. А на нашей казачьей земле красавиц, насколько я понимаю, и после гражданской войны не убавилось.

— Проработаем, — сверкнув зубами, ответил брат.

— Что проработаем? — растерялся Александр Сергеевич.

— Этот вопрос.

— Нечего сказать, шикарно, — возмутился младший Якушев. — Опять ты на диком жаргоне каком-то говоришь. Ты мне еще «Кирпичики» спой, градоначальник.

— В следующий раз, братишка, — пообещал Павел, — когда стаканчик рыковки выставишь. Да, кстати. Совсем упустил из виду. А как там этот самый Упырь поживает? В ставни камнями больше не бросается?

— Ох, я и забыл рассказать, — не сдержал смеха Александр Сергеевич. — Представляешь, что получилось. Утром я уже в техникум собирался, и вдруг звонок. Открываю дверь. Стоит на пороге этот самый Упырь в спецовке промасленной и туфлях парусиновых, давно потерявших первоначальный цвет. Щуплый, кожа да кости. Глаза еще мутные, но он уже в своей тарелке. «Здравствуйте». «Здравствуйте», — говорю. «Вы уж извините, товарищ, за вчерашнее мое поведение. Не в себе был после получки». Я в ответ: «Да что там, конечно, извиняю». Потоптался он на пороге, обернулся и говорит: «Ну и сильный же вы! Так поколотили, что голову до сих пор поднять не могу. Стороной теперь буду ваш дом обходить». Понимаешь, до того был пьян, что тебя за меня принял.

— Это хорошо, — улыбнулся Павел, — острастки больше будет иметь. Ну, прощай, Саша. Неделя до конца предстоит тяжелая, а на будущей машину мы с Ваней поставим в ремонт, и не взыщи, опять на Зяблике к тебе пожалую по старой кавалерийской привычке.

— И в этом бостоновом костюме?

— Зачем же, он у меня единственный. В форме своей разлюбимой прискачу. Как бывший командир РККА, не снятый еще с учета.

Он задержался у порога, потом неожиданно вернулся и поцеловал брата в щеку, как целовал давным-давно маленького, если следовало того успокоить, а отца не было дома.

В десятом часу утра в доме с каменной кукушкой над резной дверью раздался телефонный звонок. Николай Модестович Прокопенко в эту минуту снимал с острого лезвия бритвы мыльную пену, в которой тонули срезанные со смуглой щеки волоски.

— Василий! — закричал он своему стриженному под полубокс бывшему ординарцу, имевшему теперь документы на имя партизана гражданской войны Стеблева, плотно сбитому средних лет человеку с грубыми чертами лица, борцовской шеей и широким, как бы расплющенным носом. — Василий, а ну-ка узнай, кто там объявился по мою душу.

— Это из военкомата звонят, вас спрашивают.

— Скажи, сейчас подойду. — Прокопенко наскоро обтер лицо махровым полотенцем и в неподпоясанной расстегнутой гимнастерке двинулся в кабинет. У Николая Модестовича было пять таких одинаковых, с шиком пошитых гимнастерок, которые он предпочитал всякой другой одежде. Он нисколько не смущался при мысли, что посторонние могут подумать, будто он носит одну и ту же. Подмигивая верному Василию, он самодовольно восклицал:

— А знаешь, братец, истинный красный герой перекопских боев всегда должен отличаться скромностью.

— Да уж действительно, Николай Модестович, — соглашался в такие минуты бывший ординарец.

Войдя в кабинет, Николай Модестович спокойным движением руки взял телефонную трубку и голосом, полным внутреннего достоинства, ответил:

— Рад вас слышать, дорогой Петр Данилович. Да. Понимаю. К которому часу? Прекрасно. Ровно в полдень буду в вашей приемной. Для меня любое ваше пожелание приказ. Извините, люблю точность. Несносная черта характера. Не смогли бы вы сообщить цель приглашения? Несколько уточнений, связанных с воинским учетом? Ну что же, бывший красный комэска всегда с удовольствием ответит на ваши вопросы.

— Что там такое, Николай Модестович? — спросил из другой комнаты Стеблев, которого настораживал любой телефонный звонок.

Прокопенко презрительно бросил:

— А ты уже и сдрейфил, верный мой страж.

— Сдрейфил не сдрейфил, — хмуро ответил Василий, — но остерегаться надо.

— Стыдись! Мы же в мирном Новочеркасске, а не на Перекопском перешейке, где пули и снаряды ежеминутно пролетали над головой.

— На Перекопе было легше, — пробормотал бывший ординарец, — там сразу было видно, где свой, а где красный.

— Не опасайся. На этот раз ничего особенного. Надо очередные уточнения в карточку воинского учета внести.

В назначенный час Прокопенко открыл дверь кабинета. Ему навстречу из-за стола, заваленного стопками учетных комсоставских карточек, поднялся высокий сероглазый военком с двумя вишневыми шпалами в петлицах.

— Рад приветствовать нашего дорогого героя! Как поживаете, достопочтенный Николай Модестович?

— Не могу пожаловаться, Петр Данилович. Под небом древнего казачьего Новочеркасска скромному ветерану живется весьма неплохо.

— Скорее старинного, чем древнего, — деликатно поправил военком.

— Вы меня действительно уличили, — любезно согласился Прокопенко. — Такой эпитет к нашему городу нельзя приложить. Чего доброго, Матвей Иванович Платов мог бы оказаться в претензии. Он его основал чуть более века назад, а сто лет для города — это возраст старины, но не древности.

— Вы как всегда логичны, Николай Модестович, — похвалил его горвоенком. — Присаживайтесь.

Прокопенко смуглой рукой придвинул стул с красной мягкой обивкой.

— Я весь внимание.

— Мы упорядочиваем учетные карточки комсостава. Кажется, и вам на два-три вопроса надо будет ответить. А на какие, сейчас посмотрим. Дайте только найти вашу карточку. — Длинные пальцы горвоенкома стали ворошить стопку бумаг. — Протасенко, Прохоров, Прошляков, — бубнил себе под нос Петр Данилович. — Где же ваша запропастилась?

В эту минуту кто-то сильным рывком распахнул дверь и простуженным голосом развязно заявил с порога:

— Я к вам, гражданин военком. Сказали, карточку какую-то заполнить надо.

— Во-первых, не какую-то, а учетную, — сухо осадил вошедшего Петр Данилович, — а во-вторых, разве вы не видите, что я занят? Подождите.

— Да не могу я ждать! — взорвался вошедший. — Еле вырвался в пересменок, а опоздаю — весь кузнечный цех из-за меня в простое будет.

— Ничем не могу помочь, — прервал его горвоенком. — Садитесь и ждите.

Николай Модестович обернулся и увидел на пороге здоровенного детину в брезентовой спецовке. В руках тот нетерпеливо комкал клетчатую фуражку, ничего общего не имеющую с рабочим костюмом. Плечи у него были огромные, кулаки как кувалды, лицо грубое, обветренное. В глазах с красными прожилками застыло выражение неудовольствия и досады…

— Я-то посижу, а вот цех как? — забормотал он. — Эх, никогда вы не идете на уступки рабочему человеку.

Детина придвинул к себе скрипучий стул как раз в ту минуту, когда горвоенком обрадованно воскликнул:

— Вот она, Николай Модестович. Сейчас пройдемся по каждой графе и выясним, что надо. Имя, отчество, фамилия, год рождения есть. Участвовал ли в гражданской войне и на каких фронтах, тоже указано. Бог ты мой, тогда зачем же мы вас потревожили? Ах вот. Состав семьи. Ваша жена, простите?

— Прокопенко Мария Васильевна.

— Насколько помнится, она не с вами?

— Увы, Петр Данилович. Пропала без вести в гражданскую. — Прокопенко опустил черные глаза с большими белками и горько вздохнул. — Последнее письмо от нее я получил, когда мы стояли под Мелитополем, готовясь к штурму Перекопского перешейка. Еще сам Михаил Васильевич Фрунзе эскадроны наши перед наступлением на проклятого Врангеля объезжал. И весточка от нее, надо сказать, трагической была. Маша сообщала, что сын наш Володя от тифа скончался. Сама же она намерена была к родной тетке на Урал пробираться с Поволжья, чтобы от голода спастись. Удалось ли ей это, не знаю. — Прокопенко закрыл ладонями лицо и с минуту молчал, не поднимая поникшей головы. Потом глубоко вздохнул. — Дорогой Петр Данилович, вы посыпали соль на мою незаживающую рану. — Николай Модестович отнял от лица руки и будто случайно оглянулся на сидевшего у двери мастерового. И, вздрогнув, отметил усмешку на его твердых сомкнутых губах. «Чего это он оскалился?» — злобно подумал про себя Прокопенко, ощущая неприятный холодок.