Читаем без скачивания Владимир Ленин. Выбор пути: Биография. - Владлен Логинов

В том, что со Струве «необходима будет серьезная война», Ульянов не сомневался. И в письме Потресову 27 июня 1899 года он написал: «Это будет, конечно, громадной потерей для всех Genossen [товарищей], ибо он человек очень талантливый и знающий, но, разумеется, «дружба — дружбой, а служба — службой» и от этого необходимость войны не исчезнет»14.

Относительно «вклада» Струве, Тугана и Булгакова в политическую экономию Ульянов писал в статьях «Заметка к вопросу о теории рынков», «Еще к вопросу о теории реализации», «Капитализм в сельском хозяйстве (о книге Каутского и статье г. Булгакова)» и др. Что же касается философии, то Владимир Ильич был уверен, что по этим вопросам обязан выступить Плеханов, ибо «очень хорошо сознаю, — писал он Потресову, — свою философскую необразованность и не намерен писать на эти темы, пока не подучусь. Теперь именно этим и занимаюсь, начавши с Гольбаха и Гельвеция и собираясь перейти к Канту. Главнейшие сочинения главнейших классиков философии я достал…»15

«По вечерам, — вспоминала Крупская, — Владимир Ильич обычно читал книжки по философии — Гегеля, Канта, французских материалистов…»16 С Ф. В. Ленгником, увлекавшимся философией и отбывавшим ссылку по соседству, в 70 верстах, в Казачинском, он завел регулярную переписку, и некоторые его письма «иногда представляли собой целые трактаты по философии». Ленгник вспоминал: «В своих ответных письмах Владимир Ильич, насколько я помню, очень деликатно, но и вполне определенно выступил решительным противником и юмовского скептицизма, и кантовского идеализма, противопоставляя им жизнерадостную философию Маркса и Энгельса»17. И чем больше Ульянов углублялся в эти проблемы, тем очевиднее становилось для него, что «с неокантианством действительно необходимо посчитаться серьезно. Я уже не утерпел, — пишет он Потресову, — и вклеил замечания и вылазки против него и в ответ Струве…»18.

Так что чтение философских статей Струве или Булгакова особого удовольствия Ульянову не доставляло. «Да, еще эта идея различения «социологических» и «экономических» категорий, пущенная Струве (в № 1 «Научного обозрения»)… — пишет Владимир Ильич Потресову. — По-моему, не обещает ничего, кроме бессодержательнейшей и схоластичнейшей игры в дефиниции, называемой кантианцами громким именем «критики понятий» или даже «гносеологии». Я решительно не понимаю, какой смысл может иметь такое различение??»19

Предположим, что Ульянов был философом начинающим. Но ведь и Плеханову чтение подобных статей навевало сходные мысли. «После довольно-таки продолжительного периода, — писал он о Струве, — приучившего нашу научно-публицистическую литературу хотя и к образному, но простому языку, внезапно статьи в журналах, рассчитанных на самый широкий круг читателей, начали обставляться тяжеловеснейшей словесной артиллерией немецкой философии. Самые обыкновенные, иногда банальные мысли стали высказываться в такой неудобоваримой для мозгов обыкновенного рядового читателя форме, стали облекаться в такую филистерскую мантию, что профанам остается уподобиться той несчастной пташке, которую очковая змея одним своим взглядом окончательно лишает способности двигаться самостоятельно, чтобы затем с тем большим удобством проглотить ее со всеми потрохами… И если г. П. Струве не заговорит… по крайней мере по-гречески, мы сочтем это за особую милость судьбы»20.

Изучать эту неокантианскую литературу было необходимо, но куда как интереснее была сама жизнь…

В феврале 1899 года зима в Шушенском вдруг кончилась. И 7 марта Крупская писала: «В воздухе весна. Река постоянно покрывается водою, на ветлах воробьи поднимают неистовое чириканье, быки ходят по улице и мычат, а у хозяйки курица под печкой так по утрам клохчет, что всегда будит». А на Масленицу приехали друзья из Минусинска и пять дней гуляли и праздновали, как пишет Надежда Константиновна, — «лихо»21.

В апреле подсохло, и 1 мая утром к Ульяновым пришел Проминский. «Он имел сугубо праздничный вид, надел чистый воротничок и сам весь сиял, как медный грош. Мы очень быстро заразились его настроением и втроем пошли к Энгбергу, прихватив с собой собаку Женьку. Женька бежала впереди и радостно тявкала… Оскар заволновался нашим приходом. Мы расселись в его комнате и принялись дружно петь:

День настал веселый мая,Прочь с дороги, горя тень!Песнь, раздайся удалая!Забастуем в этот день!Полицейские до потаПравят подлую работу,Нас хотят изловить,За решетку посадить.Мы плюем на это дело,Май отпразднуем мы смело,Вместе разом,Гоп-га! Гоп-га!

…Решили пойти после обеда отпраздновать Май в поле. Как наметили, так и сделали. В поле нас было больше, уже шесть человек, так как Проминский захватил своих двух сынишек. Проминский продолжал сиять. Когда вышли в поле на сухой пригорок, Проминский остановился, вытащил из кармана красный платок, расправил его на земле и встал на голову. Дети завизжали от восторга. Вечером собрались все у нас и опять пели. Пришла и жена Проминского. К хору присоединились и моя мать, и Паша»22.

А когда все разошлись, Владимир Ильич, все эти недели работавший над статьей о Струве, написал сестре в Подольск: «Конечно, полемика между своими неприятна, и я старался смягчать тон, но замалчивать разногласия уже не только неприятно, а прямо вредно, — да и нельзя замолчать тех коренных разногласий между «ортодоксией» и «критицизмом», которые выступили в марксизме немецком и русском. Противники все равно пользуются уже разногласиями…»23

Дело в том, что разногласия эти уже вышли за сугубо российские рамки. Именно в 1896–1898 годах, когда Ульянов находился в Сибири, в теоретическом журнале немецкой социал-демократии «Die Neue Zeit» («Новое время») Эдуард Бернштейн опубликовал серию статей под общим заголовком «Проблемы социализма». То, что мир вступает в новую эпоху, которую позднее назовут эпохой империализма, чувствовали многие. У капитализма — за счет вывоза капитала, колоний и других факторов — открывались новые возможности и новое поле для маневра.

И вот, наблюдая только-только нарождавшуюся в среде либеральной европейской буржуазии тенденцию к поиску социального компромисса в самой метрополии, Бернштейн делал вывод о возможности замены «грубого» капитализма более цивилизованными отношениями и без революционной ломки. А посему, заключал он, социалистическую революцию, чреватую кровавыми потрясениями, можно снять с повестки дня, а вести борьбу за реформы, за улучшение экономического положения рабочих: «движение — все, конечная цель — ничто».