Читаем без скачивания Владимир Ленин. Выбор пути: Биография. - Владлен Логинов

Немецкие левые сразу же оценили «Проблемы социализма» как попытку общей ревизии марксистской теории. Однако ЦК партии довольно долго воздерживался от публичной полемики. Она была открыта в «Новом времени» лишь в июле 1898 года статьей Георгия Плеханова «Бернштейн и материализм». И тот факт, что именно Плеханов стал зачинателем этой дискуссии, не был случайным.

Пестрота российской действительности, где элементы наиновейшего капитализма переплетались с остатками седого средневековья, острота социально-экономических и политических противоречий, высочайший интеллектуальный уровень лидеров революционной демократии и целый ряд других причин привели к тому, что многие из проблем, волновавших международную социал-демократию в канун XX столетия, нашли свое отражение в теоретических дискуссиях сначала в России, а уж потом в Европе.

По этой причине к эскападам Бернштейна был вполне готов и Владимир Ульянов. Еще в 1894 году, в «Критических заметках» Струве, уже тогда кокетничавшего своей «неортодоксальностью», Владимир Ильич выделил пассаж, где говорилось о том, что представление о переходе от капитализма к социализму через революцию («резкое падение») — устарело и ныне в точку зрения Маркса «внесен был важный корректив»: признана возможность перехода к новому строю с помощью реформ.

В том же 1894 году Ульянов ответил Струве: «Борьба за реформы нисколько не свидетельствует о «коррективе», нимало не исправляет учения о пропасти и резком падении, так как эта борьба ведется с открыто и определенно признанной целью дойти именно до «падения»; а что для этого необходим «целый ряд переходов» — одного фазиса борьбы, одной ступени ее в следующие, — это признавал и Маркс в 1840-х годах, говоря в «Манифесте», что нельзя отделять движение к новому строю от рабочего движения (и, следовательно, от борьбы за реформы)…»24

Стоит заметить, что в это время Струве, вопреки всем своим позднейшим мемуарам, не только высоко оценивал интеллектуальные возможности Ульянова, но и возлагал на него определенные надежды. «Ильин после критики на мою книгу, — писал Струве Потресову в начале 1899 года, — скорее удалился от ортодоксии, чем приблизился к ней… Я, впрочем, думаю, что по отношению к Zusammenbruchtheorie [теории краха, крушения капитализма] Ильин еще не отрешился от ортодоксии, но надеюсь, что рано или поздно это произойдет… У Ильина живой и прогрессирующий ум и есть истинная добросовестность мышления»25.

О новейших тенденциях в развитии капитализма Ульянов был весьма начитан: не зря он переводил Веббов, рецензировал Гобсона, Парвуса, Каутского и др. Зарекаться от «резкого падения» даже применительно к Западной Европе, полагаться на то, что именно поиски социального компромисса станут господствовать в политике буржуазии, не было пока серьезных оснований. А уж тем более если говорить о России. Поэтому, когда в Шушенское приходят номера «Die Neue Zeit» со статьями Бернштейна, Ульянов сразу же дает им свою оценку: «Его «теория» против Zusammenbruch'a [краха, крушения капитализма] — непомерно узкая для Западной Европы — и вовсе негодна и опасна для России»26.

Оценка, как видим, вполне определенная. Но может быть, она являлась проявлением его собственной «узости», той самой «ортодоксии», против которой и восстали «молодые»? Сидеть в какой-то сибирской дыре и судить оттуда с такой категоричностью о ситуации в Западной Европе?

Но вот что любопытно. Именно в те самые годы, когда Эдуард Бернштейн вынашивал для «Нового времени» «Проблемы социализма», другой человек — глава римско-католической церкви папа Лев XIII обратился к пастве с энцикликой «Rerum Novarum» (тоже «Новые времена»). Анализируя те же процессы, что и Бернштейн, он пришел к не столь благостным выводам: «Вследствие перемен и революций общество разделилось на две касты, и пропасть между ними все шире. С одной стороны, образовался класс, владеющий богатством и потому обладающий силой… С другой стороны, есть нуждающаяся и обездоленная масса, озлобленная страданиями и всегда готовая к возмущениям»27.

Значит, дело, видимо, не только в приверженности той или иной доктрине, если взгляды, изложенные в «Коммунистическом манифесте» и папской энциклике, в чем-то совпали. Очевидно, существенное значение имел и нравственный аспект: то, чьими глазами смотришь на мир — сытого, самодовольного бюргера или той самой «обездоленной массы», о которой напомнил Лев XIII.

Именно такая «ортодоксальность», то есть верность самой сути марксизма, преобладала тогда и среди немецких социалистов. В октябре 1898 года на Штутгартском съезде и в октябре 1899 года на Ганноверском — бернштейнианство было осуждено германской социал-демократией. Но, оставаясь в партии, Бернштейн продолжал пропагандировать свои идеи. А в марте 1899-го его статьи были выпущены отдельной книгой — «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии». В России она сразу же выдержала три издания. Поэтому, отвечая Плеханову, Бернштейн снисходительно заметил, что его оппонент, будучи эмигрантом, не отражает взглядов российских практиков.

Конечно, это был сугубо полемический прием. В отличие от Струве, сразу же поддержавшего Бернштейна, российские практики-«экономисты» избегали открытого изложения своих воззрений. Но всегда находятся люди, способные не только выболтать подноготную любой завуалированной позиции, но и довести ее если и не до абсурда, то — во всяком случае — до логического конца. На сей раз именно такую роль сыграла Е. Д. Кускова.

«АНТИ-КРЕДО»

Екатерина Дмитриевна Кускова и ее супруг Сергей Николаевич Прокопович, только что закончивший Брюссельский университет, после победы «экономистов» на 1-м съезде «Союза русских социал-демократов» направились в Россию. В Петербурге они сразу же оказались в центре дискуссий «молодых» с «ортодоксами», которых, как отметила Екатерина Дмитриевна, «тогда еще было довольно много».

Однажды, после довольно бурной полемики, ее попросили «формулировать кратко свои взгляды на спорные вопросы, чтобы удобнее было в споре опираться на что-либо стройное и целое». И Кускова набросала «спешно и не для печати краткое изложение своих взглядов. Бумажонка, — пишет Екатерина Дмитриевна, — была взята кем-то из участников спора»1.

Насчет «спешки» и «бумажонки» она явно лукавила. Рукопись получилась достаточно объемной, а ее стилистика, отточенность каждой фразы исключали какую бы то ни было случайность или торопливость. Наоборот, весь текст говорил о тщательной продуманности излагаемых мыслей и абсолютной искренности автора.