Читаем без скачивания Дорога неровная - Евгения Изюмова

Совершенно не затронуло Шурку то, что другие девочки пришли в первый класс одетые более нарядно, чем она, зато обиделась, что ее посадили на заднюю парту, а так хотелось сидеть впереди, слушать свою учительницу, в которую влюбилась с первого взгляда — она разговаривала с ребятами строго-строго, а глаза при том были добрые-добрые.

Когда подошло время и Александре итожить свою жизнь, то она поняла, что ей на жизненном пути встречалось хороших людей гораздо больше, чем плохих, и первым таким человеком была именно Екатерина Андреевна Худкова, первая учительница, воспоминания ней остались в памяти у Александры навсегда. И в том, что Александре везло на хороших людей — частичка ее счастья, ее судьбы, которая складывается, как мозаика, из многих фрагментов, о чем человек и не подозревает.

Первый класс Шурка окончила хорошо — без троек. Екатерина Андреевна хвалила ее на собраниях больше всех, и на бледном лице Павлы Федоровны Дружниковой появлялась горделивая улыбка. Девочка училась легко, схватывая все на лету. Ей нравилось рисовать, и когда Екатерина Андреевна однажды спросила ребят, кто кем мечтает стать, то Шура ответила твердо: «Художником».

Вообще в этой девочке Екатерину Андреевну поражала и какая-то незащищенность, и в то же время внутренняя сила. Шурка никогда не жаловалась на обидчиков, расправлялась с ними сама, если хватало силенок, а если обидчик был намного сильнее, тогда она становилась похожей на маленького взъерошенного яростного зверька, готового умереть, но не сдаться.

Но самое главное — она никогда не лгала, хотя это и бывает свойственно детям. Порой знала, что надо для собственной пользы обмануть, чтобы, к примеру, не наказали за озорство, но Шура молча глянет исподлобья и промолчит, а врать не станет. Екатерина Андреевна иногда задумывалась над будущим Шуры, ведь знала, что мать у нее, хоть и не старая, однако болезненная тихая женщина, отец — пьет, наверное, и скандалит. Мать одной из учениц, соседка Дружниковых, рассказывала, что Смирнов — не родной отец Шуре, вроде, не обижает ее, но часто скандалит, и Павла Федоровна с Шурой уходят ночевать к знакомым. Что девочку ожидает в такой обстановке, какой она вырастет, кем?

Но даже она, опытная учительница, знавшая своих учеников-огольцов, казалось, до самого донышка их маленьких доверчивых душ, не могла заметить, что девочка начинала порой о чем-то задумываться, что ее острый глаз примечал все вокруг — уже тогда Шурка четко знала, что существует добро и зло. Зло надо наказывать, а хорошему человеку — помогать. Павле Федоровне иногда душевно было очень плохо, но не забывала, что последняя дочь должна вырасти порядочным человеком, потому закладывала в нее то, что в Павлу заложил когда-то Егор Ермолаев. Она была воспитана матерью на добрых сказках, и девчонка выросла мечтательницей. В Шурке уже тогда шло то, что потом она назвала просто: «Работа души».

Бойкая в играх, не дающая спуску обидчикам, Шурка Дружникова в то же время была стеснительной, не по годам серьезной — вот когда начали сказываться на ее характере отцовские скандалы и попойки! Она рано начала читать взрослые приключенческие книги, спрятавшись от чужих глаз в самодельном шалаше, сооруженном на пустыре за железнодорожными путями на задах улицы Лесной.

Заросший полынью и лопухами пустырь, который раскинулся от «железки» до длинного глухого забора продуктовой базы сталинская шантрапа — так звали ребятишек, живших на улице Сталина — облюбовала давно. Малыши играли в казаки-разбойники, рыли пещеры в песчаном откосе рядом с железнодорожной однопуткой, гоняли футбол. Старшие жгли костры и пекли картошку, накопанную тут же, на огородах Лесной улицы, сбегавших к «железке», или резались в карты.

Часто играла там и Шурка с мальчишками, но как-то ушла на пустырь без ребят и неожиданно для себя обнаружила особую прелесть одиночества, когда нет рядом шумных товарищей, а над полем только мечутся туда-сюда скворцы и шебуршатся в траве воробьи. И эта особенная тишина, в которой только стрекоток кузнечиков да голоса птиц, сразу же понравилась Шурке. И с того времени она предпочитала ходить на пустырь одна. Заберется в самую травяную полынную глушь, соорудит костерок — обязательно бездымный, как делают индейцы — сует в огонь длинные макаронины, обжаривает их и грызет, представляя себя в дебрях тропического леса. Неспешно простучит по «железке» порожний товарняк со станции на лесокомбинат или обратно с лесом, а Шурка смотрит на поезд, и ей кажется, что лежит она в боевом охранении, и надо ей с отрядом партизан взорвать пути, чтобы спасти пленных. Взрывы и в самом деле были: Шурка устанавливала на рельсах патронные капсюли, которых у нее, как и у мальчишек со Сталинской, всегда было навалом.

Эта железнодорожная ветка на лесокомбинат всегда будила у Шурки добрые воспоминания. Она любила эту дорогу. По ней дядя Саша Насекин увозил ее на своих плечах к себе домой: автобусов тогда в Тавде не было. По этим же шпалам Шурка, рассердившись за что-либо на бабушку, бывало, и сама утопывала к Насекиным, взявшись за ошейник пса-дворняги Букета, названного так в память армейского хвостатого друга дяди Васи Ермолаева, с которым он охранял границу. Можно было, конечно, и к тете Зое пойти, которая жила на одной с ними улице, но Шурка не любила двоюродного братца Юрку за его вредность и подлые штучки, которые он проделывал над сестренкой.

Юрка рос жадным, и в том виновата была Зоя, которая, даже если у них гостила Шурка, норовила Юрке украдкой от племянницы сунуть в карман конфетку или пряник. Юрка, естественно, лопал все сам, никогда не делясь с сестрой. И невдомек было тетушке, что у племянницы — острый приметливый глаз. Она ничего не говорила тетушке, но несправедливость дележа сладостей Шурку обижала. И все-таки девочка имела отходчивое сердце, прощавшее все обиды, да и некогда ей было задумываться, почему так тетя Зоя поступает: наступило лето. Первое после учебного года лето! Да какое! Шурка запомнила то лето на всю жизнь.

Река Тавда, по имени которой и назван город, текла между двумя берегами — пологим и крутым. В половодье на крутой берег река редко выплескивала свои воды, а вот поселку Моторфлот, который расположен на пологом берегу, доставалось ежегодно, так что, в конце концов, жители поселка построили на берегу дамбу. Но в то лето даже дамба не спасла бы моторфлотовцев от затопления, потому что жаркое солнце растопило снег в Уральских горах и разом вскрыло все реки. Вода хлынула по течению Сосьвы и Лозьвы, которые были истоком Тавды. Они вспучились, вбугрились и выбросили лишнюю воду в Тавду, да еще речка Азанка внесла свой «водяной» вклад, и разлилась просторно Тавда, вышла из берегов так, что волны заплескались у края тротуара в начале Сталинской улицы. Восторгу ребятишек не было предела, они ныряли в воду прямо с тротуара, а ближе к железнодорожному переезду, где была впадина, прыгали с веток сирени, росшей перед окнами крайнего дома. Зато взрослым было не до восторга: жильцов нижних затопленных этажей двух крайних домов река вынудила переселиться в сараи. В подпольях Шуркиного дома тоже стояла вода, угрожая подняться к самому полу, но этого не случилось.

Приходили поплескаться в теплой взбаламученной воде и ребята с другого конца улицы.

Однажды явился Юрка Ермолаев — чистенький, в опрятном матросском костюмчике. Он вернулся недавно из пионерского лагеря, рассказывал ребятам, как там было здорово, и как он всех побеждал в беге и в прыжках, в борьбе и в футболе ему тоже не оказалось равных… В общем, Юрка был в своем амплуа — заносчивый и хвастливый пацан, у которого, и на двоюродную сестру-малявку.

— Шурка, — сказал он, — айда на стадион, там, знаешь, как здоровски, на поле даже мальки плавают. Посмотришь, как Ярик мальков ловит, — и соблазнил: — Я тебе с ним поиграть дам.

Шурка брата не жаловала, однако его беспородную добродушную и ласковую собаку любила, потому что Букета убил по пьянке один из уличных забулдыг Васька Савинчук. С тех пор Шурка была в «контрах» с его сыном и частенько поколачивала Савинчонка, хоть и понимала, что мальчишка не виноват в подлости отца. Впрочем, убийца Букета только в пьяном состоянии буйный и грозный, но жену, неразговорчивую, похожую на монашку женщину, потому что она всегда ходила в платке, не бил, детей — тоже, зато почему-то гонялся за собаками. А трезвый он был тихий, невзрачный и запоминался лишь странными белесыми глазами со зрачками, которые казались похожими на кошачьи из-за слегка вытянутых вертикально зрачков — природа, оказывается, и такое может вытворить с человеком. Сходство с котом Савинчуку придавали и редкие, торчащие в разные стороны, волосины на верхней губе, которые трудно было назвать усами. Савинчук их никогда не брил, как и клочковатую растительность на щеках. И если бы Шурка в то время прочитала «Собачье сердце» Михаила Булгакова, она наверняка нафантазировала бы, что Савинчук, как и Шариков — эксперимент неведомого хирурга. Только Булгаковский профессор Преображенский пересадил гипофиз человека собаке, которая превратилась в наглого, чванливого и необразованного котоненавистника Шарикова, а Савинчук — бывший кот, потому что яро ненавидел собак. И Букет был не единственной его жертвой.