Читаем без скачивания Незаметные истории, или Путешествие на блошиный рынок (Записки дилетантов) - Наталья Нарская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только открыв старинную серебряную пудреницу, филигранный футлярчик для губной помады или изящный нагрудный флакончик для духов эпохи ар-деко, можно вдохнуть волнующий запах, который возвращает в мир детства, бабушкиного комода и ее флакона «Красной Москвы» с тяжелым, сладковатым вечерним ароматом. И нечего возразить Карлу Шлёгелю, который писал: «Капля парфюма превращается тогда во время, удержанное в запахе, а флакон – в сосуд, в котором пленен дух времени»[529].
Снимите глиняную крышку с табачницы времен объединения Бисмарком Германии, и вас окутает запах зелья для курения стопятидесятилетней давности. Поднесите к лицу дамскую сумочку 1950-х годов и щелкните фермуаром, чтобы проверить ее внутреннее состояние, – и вам навстречу поднимется легкое облачко духов, давным-давно накапанных в нее для приятного запаха. Присмотритесь, вдохните запахи, прислушайтесь к блошиному рынку – и он заиграет для вас новыми красками, подарит новые ощущения, позволит лучше узнать и понять себя.
Спасение «мусора», мистическое отторжение и «миссия спасения»
Одна наша знакомая на мюнхенском блошином рынке не раз предостерегала:
– Не покупайте «мусор», тратьте деньги с умом, помните, что только то достойно покупки, что затем можно продать дороже!
Тем не менее среди наших находок на блошином рынке в незначительном количестве встречается так называемый «мусор» – вещицы, которые невозможно ни выставить в витрину, ни использовать по назначению, ни подарить. Например, потертая и потемневшая оловянная посуда с неистребимыми темными пятнами и следами коррозии, из которой нельзя есть. Или потускневшие латунные стаканы, из которых нельзя пить. Но и эти вещи тревожат память и будоражат мысль. Их узоры в стилях ар-нуво и ар-деко завораживают и стимулируют воображение.
Конечно, на блошином рынке работают и другие факторы, объясняющие нерациональные действия: азарт, конкуренция, спешка, ошибочная оценка. Известно, что на барахолках иногда случаются сенсационные покупки, когда за гроши приобретаются настоящие произведения искусства и исторические ценности. Неинтересные на первый взгляд вещи могут оказаться уникальными. Недостаточная компетентность рождает неуверенность, которая может сослужить дурную службу в момент принятия решения, покупать ли вещь на блошином рынке, где нет под рукой опытного консультанта.
Мы, например, не разбираемся в предметах из стекла, поэтому их не покупаем, чтобы не ошибиться. Однажды русский знакомый Игоря в предрассветных сумерках с гордостью показал ему только что купленную маленькую темную стеклянную вазочку. Игорь только пожал плечами, он бы такого не купил. Когда мы через некоторое время оказались в гостях у этого знакомого, на подоконнике его гостиной мы увидели ту самую вазочку. Сквозь стекло просвечивал объемный пейзаж с закатным небом, озером и лесом на другом берегу. Мы как завороженные разглядывали это произведение искусства эпохи югендстиля, для которого были характерны вазы из многослойного стекла.
Даже с учетом ряда промахов, вызванных неспособностью идентифицировать ценный предмет или, напротив, нецелесообразное приобретение, нас нельзя назвать легкомысленными транжирами, хотя наши покупки не являются вложением средств и не приносят нам дивидендов. Предметы с блошиного рынка позволяют нам прикоснуться ко времени, когда были живы родители наших бабушек и дедушек, о которых мы, к сожалению, почти ничего не знаем.
Нашего потребительского поведения не могли понять ни отечественные, ни немецкие знакомые торговцы. Радость и прелесть наших приключений на блошиных рынках лишены коммерческой подоплеки и определяются другими мотивами: реализацией детской мечты, оживлением воспоминаний о дорогих нам близких, утолением горечи от их отсутствия и созданием эффекта живого общения с ними.
* * *
Более основательно продемонстрировав читателю в предыдущих рассказах предметы, которые вызывали наш интерес, я предлагаю теперь взять другой темп и «пробежаться» среди прилавков с некоторыми другими вещами, как мы и поступали на блошином рынке. Игорь рядом с ними почти никогда не задерживался, и я старалась не «зависать» возле них. Или мы по разным причинам разглядывали эти вещи, но редко брали в руки.
Вот мы проходим мимо картин, стоящих на мольбертах, столах или, чаще всего, прямо на земле перед прилавком. В живописи мы оба мало что понимаем. Но видим, как к ним прицениваются и покупают, и знаем, что случаются очень удачные покупки полотен, когда торговец слабо представляет себе, чем торгует. Большинство из картин не представляет собой никакой ценности – это очевидно даже нам – и стоит недорого. Зачастую картину покупают ради красивой рамы, которую ищут для другого, уже имеющегося полотна. В виде редкого исключения, на мюнхенском блошином рынке мы купили гобелен по картине «Школьник» швейцарского художника Самуэля Альберта Анкера (1831–1910). Мальчик с книгами под мышкой на гобелене (в отличие от оригинала) поразительно похож на моего сына Даниила – большого любителя чтения с раннего детства.
А вот мы подходим к вещам, к которым у нас обоих – особенно у меня – противоречивое отношение. Они одновременно и манят, и отталкивают. Это письма, открытки, фотографии и фотоальбомы, календари и записные книжки, которые когда-то хранились в ящиках письменных столов, комодов и секретеров, а затем в коробках и чемоданах с ненужными вещами переместились в подвалы и на чердаки. В отношении этих товаров не может быть и двух мнений, что их владельцев нет в живых. Скорее всего, нет даже и тех, кто бы мог хранить память о своих усопших родственниках. Письма и записные книжки я не стала бы даже открывать: здесь у меня прочный, как броня, психологический барьер.
Открытки – другое дело, они хороши изображениями и часто не подписаны. Нередко собирательница или собиратель разложил(а) их в фотоальбомы, иногда очень дорогие. Они тяжелые, как сказочные книги. Обложки, обтянутые кожей или бархатом, снабжены массивными, иногда позолоченными латунными замками, защелками, уголками, накладками в центре и по краям лицевой обложки.
* * *
В отношении фотографий у меня почти мистическое ощущение, что со снимков смотрят чужие покойники. Я стараюсь к ним не притрагиваться, а Игорь иногда берет в руки из профессиональной надобности. Так, в нижегородских букинистических и антикварных магазинах он внимательно просматривал фотографии, сделанные до революции в том фотосалоне, где сам был сфотографирован в старинном кресле в 1966 году. И нашел на снимке начала ХХ столетия это кресло, по поводу которого он разошелся во мнении с Йохеном Хельбеком. Кресло оказалось артефактом не сталинского барокко, как полагал немецко-американский историк, а историзма поздней Российской империи[530].
Некоторые фотоальбомы в потрепанных обложках я только приоткрывала и сразу же захлопывала: на них люди сфотографированы после Второй мировой войны на фоне разбомбленных немецких городов.
Лишь по поводу одного фотоальбома у меня до сих пор осталось чувство горечи. Так бывает, когда остаются без ответа вопросы о происхождении и цене предмета, который привлек твое внимание. Это случилось в Генте. Мы были там с друзьями, с которыми, гуляя по городу, двигались разными маршрутами, и до встречи оставалось полчаса. Мы зашли в антикварный магазин – и у меня дух захватило, когда в фотоальбоме я нашла десятки фотографий с изображениями семьи последнего российского императора, путешествовавшего по Европе. Игорь не поддержал моего энтузиазма, поэтому вопросы о том, как альбом попал в магазин и сколько он стоит, остались без ответа. От приобретения отдельной фотографии Игорь предостерег, чтобы не нарушать целостность альбома, который, бог даст, найдет своего коллекционера. Аргумент понятен, но щемящее чувство утраты осталось.
* * *
Фоторамки – это единственный вид предметов, который привлекает меня в жутковатом наборе визуальных объектов. На блошином рынке встречаются очень разные рамки – различных стилей, из всевозможных материалов, всяких размеров и форм. Мы любим фоторамки в стиле ар-нуво и ар-деко. Их у нас скопилось с дюжину. В некоторые из них вставлены фотографии неизвестных нам людей – и я стараюсь их не замечать, мучимая чувством, что мы похитили чужое место памяти. Некоторые фоторамки рубежа XIX – XX столетий заполнены фотоснимками родственников Игоря, сделанными как раз в то время.
Специально для того, чтобы использовать наши рамки, мы провели фотосессию в старинных одеждах и с антикварными аксессуарами в винтажном фотоателье в Зальцбурге. Правда, и фоторамка, и одежда делают свое дело, весьма чувствительное для психики. Словно мы совместили живое с неживым (см. ил. 82, вкладка).
