Читаем без скачивания Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1 - Альманах

Торжество денежного строя, его влияние и амбиции стать мерой человеческой практики свидетельствуют о кризисе христианского универсума и об истощении прежней пассионарной доминанты цивилизации.

Строители уходящей в дурную бесконечность конструкции начинают говорить на некоем едином языке финансовых операций, обретающих смысл и жесткость естественных законов бытия.

В круговороте совсем не призрачной жизни цифр и канторовских множеств («актуальной бесконечности») – трансфинитной среды виртуальных операций, тщательно взвешенных устремлений и просчитанных порывов – финансовые ресурсы, заменив харизму, определяют статус индивида, положение в обществе и положение самого общества, диапазон легальных возможностей в Новом мире, претендуя стать творческими энергиями, источником как созидания, так и уничтожения.

Финансовый успех в качестве мерила личности и общества становится таким образом универсальной шкалой, но по-настоящему крупный успех все чаще оказывается выше личных и социальных усилий, за пределом труда и морали.

Для человека, придерживавшегося новых взглядов, деньги не столько богатство или средство платежа, сколько орудие действия в не вполне реальном мире. И даже – нструмент управления им. Экономика же сама по себе вторична – она лишь основа иных схем и планов; психологически гораздо ближе оказывается стилистически рафинированная и отвлеченная схема.

Симптомы социокультурного транзита прослеживаются в автосуверенизации, персонализации, приоритетности прав человека (акцентируя при этом права меньшинств), а в сфере церковной практики – в возрождении идеалов раннехристианской полиавтокефаличности. Это одно прочтение сюжета.

Иные перспективы видятся в экспансии неоязычества (в том числе в квазисекулярных формах), реориентализации мира либо его неоархаизации. Что свидетельствовало бы о радикальном переписывании истории, свертывании «христианского проекта», формировании метафизически и идеологически мотивированного постхристианского универсума. Однако и в данном случае вероятным остается распространение новых форм христианской культуры и церковной практики.

В любом случае мы наблюдаем утверждение культуры, соответствующей духу времени. Духу, сочетающему жизнеустройство странников и пришельцев, для которых «всякая чужбина – отечество и всякое отечество – чужбина». Но, скорее всего, речь идет о пришествии амбициозного и мультикультурного сообщества – о мире игры, который, безмерно повышая ставки, по-своему расценивает риск смерти, бытия, безумия.

Актуальным компонентом «структуры греха» становится новый терроризм, теоретически способный в будущем продемонстрировать деструктивную эффективность на совершенно ином уровне.

Новый терроризм учитывает взаимосвязанность мира. Его акции строятся по принципу домино, а организаторы по стилю мышления напоминают опытных шахматистов. Они способны просчитывать косвенные последствия своих действий, разыгрывать обманные комбинации, идти на конъюнктурные жертвы и самопожертвование.

В сложном, глобализированном сообществе возникает эффект бабочки: нелинейные трансляции изменений. Незначительное событие в одном месте способно привести к лавинообразным следствиям в другом. К примеру, в общественном сознании или в сфере финансово-экономических операций, уязвимой для системных воздействий.

В изменившемся контексте возникает принципиально иной класс угроз. Это не только борьба интеллекта, финансов, организационных принципов, технических возможностей, технологических решений, но прежде всего борьба ценностей и мировоззрений: кодекса поведения прежней цивилизации и моральных начал новой культуры.

Новая культура, подобно вирусам, может соприсутствовать в прежних институтах и социальных организмах. В их недрах прочерчиваются собственные границы новоявленного «столкновения цивилизаций» : конфликта между централизованной иерархией и сетевой культурой, между администратором и творцом, между центростремительными и центробежными тенденциями.

Человек новой культуры выходит за пределы религиозного патернализма, социального и культурного контроля «над разумом и языком», за пределы прежних форм культурного и психологического программирования его действий.

Он расстается при этом не только с оболочкой обрядности и суеверий, подавлявших волю, но со всем прежним прочтением культурной традиции, реализуя практическую и свою метафизическую свободу.

Люди становятся самостоятельными акторами, автосуверенами, деятельно формирующими пространства культурной и социальной картографии, произвольно очерчивая рубежи театра будущих действий, которые в одном из важнейших аспектов можно было бы определить как власть без государства.

Неопределенный статус мира приводит к умножению рисков. Все это вынуждает систему переходить на обширный режим контроля. И актуальный, и потенциальный реестр подобных мер производит сильное впечатление: введение глобально позиционированных методов контроля и безопасности, управляемых в перспективе сообществом компьютерных программ, реализация перманентного, мобильного надзора над личностью в режиме онлайн, выстраивание универсального каталога коммуникаций, ресурсов, организаций, людей, их прошлых и нынешних состояний, апробация и применение технологий превентивного контроля…

Такая ситуация приводит к экспоненциальному умножению функций, агентств, служб. И как результат – к нарастающей хаотизации управления. С гипертрофией обеспечения безопасности.

Между тем сама природа жизни требует обновления взглядов, причем не только на технологии безопасности. Возрастание роли личностного фактора в новой антропосоциальной оболочке планеты, суверенизация индивида, распространение разноформных и гибких сетевых сообществ, объединенных подчас лишь невидимым аттрактором, в значительной мере обессмысливает прежние подходы.

Возникает порочный круг. Декларируемые сценарии безопасности ведут цивилизацию в тупик. Матрица тотального контроля вводит цивилизацию в мобилизационный режим в качестве нормы повседневности, но подобная стратегия таит в себе уже другую угрозу для общества. В конечном счете выходит, что главный источник опасности – это сама свобода.

Свобода, таким образом, оказывается обоюдоострым мечом.

Во что превратится мир, когда «империи рухнут и армии разбегутся»! Станет ли Ordo Novo всеобщим благом – мирным соседством льва и лани, согласно провидению (Апокалипсису) Исайи? Или этот порядок окажется прологом совершенно иного по духу эона? Возвращением к жизни упрятанных в тайники подсознания смутных сюжетов, объединенных гротескной топикой и восполняющих неполноту черновиков вселенского кошмара?

Перспективы демодернизации, неоархаизации, деконструкции цивилизации претендуют на то, чтобы стать равноположенными с прежними векторами прогресса.

Из перманентной отверженности, отчаяния слишком многих на планете возникают отмеченные трупными пятнами заповедники. Почва этих «территорий смерти» складывается из миллионов горстей праха и сумм преждевременных агоний. Но отверженные – не только образ, запечатленный на глянцевом плакате благотворительной организации. В подземельях глобального Undernefa рождаются яростные существа, кующие собственный тип оружия и отыскивающие асимметричные угрозы архитектонике унизившей их цивилизации.

Однако суммарное зло нищеты, цинизма, междоусобиц, войн – равно как губительная ярость трущеб и гарлемов – не единственные источники темной страсти. У человека два неотчуждаемых ресурса, которыми он может располагать: душа и смерть. Причем у такой «культуры смерти» есть интимные, глубинные аспекты, способные не только радикально изменять траекторию жизни, но также вывернуть наизнанку привычную шкалу ценностей.

Новая «культура смерти» обретает глобальную геометрию. Это не только «война сильных против бессильных» или «слабых против сильных», но в перспективе – «всех против всех». На планете разворачивается пространство операций по контролю и распределению успешно котирующегося на мировом рынке товара: ресурса смерти.

Для многих обитателей Земли жизнь и карьера – почти синонимы, целью являются комфорт и безопасность: иначе говоря, то, что укладывается в прагматичные, хотя порой незатейливые формы существования. Но такой «культуре смерти» чуждо подобное восприятие повседневности. Для нее вершина карьеры – амбициозная, эффектная и эффективная гибель, потенциально с невиданными прежде последствиями.

И это не пустая геростратова амбиция. Такое темное дерзновение скреплено совершенно иным чувством, которое не требует ярмарочного признания.