Читаем без скачивания Руны судьбы - Дмитрий Скирюк

Алебарды их валялись в углу, камин погас, только от углей по дому струился горьковатый дымок. Полки, некогда уставленные алхимическими бутылками, рухнули, посуда вся валялась на полу, стекло поразбивалось вдребезги; не уцелело ничего. На каминной полке россыпью лежал различный хлам, странная коллекция предметов, похожих не то на детские игрушки, не то — на языческие фетиши.

За домом, у задней двери в сугробе лежал Анхель, мёртвый и уже остывший. А грудь его...

Грудь его была разворочена пулей.

— Проклятие, — Родригес опустился перед ним на колени. — Как же ты так?.. Как же ты, hombre... Ну, как же ты так?!

— Не бяжется здесь чего-то, — мрачно заявил Хосе-Фернандес. — Ведь не стреляли же б него из пули-то, так, одна бидимость, а глянь-ка — помер... Не иначе, и бпрямь колдобанье.

Как всегда в минуты острого душевного волненья каталонец путал «б» и «в». Смеяться над этим никто не решился. Мануэль угрюмо молчал. Молчала и пленённая девица.

Санчес между делом основательно пошарился по сундукам, под нарами, стащил с полки большущий железный фонарь, потряс его — проверить, есть ли там масло, удовлетворённо кивнул и вознамерился забрать с собой.

— Санчес, — необычно холодно сказал Родригес.

— А?

— Поставь его. Зажги и поставь на стол. И ничего не трогай в этом сатанинском гнезде.

— Какого дьявола, Аль! Я же только...

— Поставь, я сказал! — рявкнул тот. — Хватит нам одного Анхеля! Вообще, нельзя здесь брать ничего! Здесь надо всё пожечь, — решительно подвёл он итог и с отвращеньем сплюнул на пол. — Как следует прожарить это место. Это добром не кончится, если всё как есть оставить.. Аду — адово, огонь — огню. Я прав или не прав, святой отец?

— Пожалуй, прав, — согласился тот.

— Что же вы тогда тут кашу жрали? А? — спросил его Хосе-Фернандес.

Родригес побледнел, как будто лишь сейчас об этом вспомнил, бросил алебарду на пол, зажал руками рот и выскочил наружу.

Брат Себастьян покачал головой и повернулся к Санчесу, который оказался крепче нервами.

Или желудком.

— Неплохо было бы заполучить какие-нибудь доказательства волшебства, — сказал монах. — Вот что, друг Алехандро, собери-ка вон с той с полки все эти штуки, только осторожно, не уколись: с алхимика вполне могло бы статься напитать их каким-нибудь ядом... Остальное... Да. Пожалуй, сам дом надо сжечь. А ты что скажешь, Томас?

Молодой монах кивнул. Он до сих пор пребывал в каком-то полусне и ничего не говорил.

Воцарилось молчание. Слышно было, как на улице тошнит Родригеса. Все теперь смотрели на Мануэля, точнее, на его оружие — изящный меч, полуторный, похожий на кончар.

— Чего вы на меня все так уставились? — угрюмо набычился Мануэль. — Меч не отдам: это мой трофей, мои деньги. И потом, сталь — всегда сталь; хорошему оружию всё равно, кому служить.

Возражений не последовало.

Травник, однако, и вправду исчез бесследно, только на пороге хижины валялись ножны от меча. Мануэль подобрал их и после недолгой возни с подгонкой ремешков приладил у себя на поясе. Памятуя речи Смитте, четверо испанцев и немец осмотрели всё вокруг, ища следов, которые упоминал сумасшедший толстяк, но было темно, да и снег вокруг был так истоптан ими же самими, что разглядеть что-либо было затруднительно.

— Как бы то ни было, а этот Смитте говорит правду, — сказал Мануэль. — Кто-то был здесь и унёс с собою тело. С такими ранами не ходят, я своё оружие знаю. Когда я брал его меч, этот парень был мёртв, как гентская ветчина.

— Но не улетел же он!

— Может, это тот летучий ублюдок его утащил? — предположил Родригес и посмотрел в затянутое дымкой небо. — Кстати, что это была за тварь?

— Не знаю, — Мануэль покачал головой. — Похож на человека. Маленький, пухлый, лицо щекастое, как груша. Наверное, какой-то местный el duende[90]. Я его почти не разглядел, а вы?

— Разглядели бы, тогда б не спрашивали... да...

— Да разбе он летал? — поскрёб в затылке Хосе-Фернандес. — Летать могут только ангелы. И птицы. Не походил же он на ангела! Наверное, скачался на берёбке с дереба, бсего-то и делоб. Берёбку надо поискать...

Верёвки, тем не менее, не нашли. Зато нашли те самые два башмака и шляпу. И шляпа и башмаки оказались чудовищно тяжёлыми. Мануэль залез ладонью внутрь, пощупал, взрезал ножом и отодрал подкладку.

— Глядите-ка, святой отец! — позвал он, поворачивая башмак к лунному свету. — Да тут свинец внутри! Фунта по два в каждом, не меньше.

Все по очереди подержали ботинок в руках.

— Бесовщина какая-то... Зачем это ему было нужно?

— Надо бы девку спытать, — сказал Киппер. — Вдруг она чего расскажет.

— Расскажет, дожидайтесь, — буркнул Санчес. — Вон какие зенки бесстыжие. Упрямая... Я эту породу знаю. Помню, у меня была такая. Мы тогда стояли лагерем в северной Гранаде...

— Дурак ты, Алехандро. Дурак, и сын дурака.

— Это почему это я — дурак?

— В пыточных подвалах все говорят. — Родригес сплюнул на снег, достал из кармана жгут кручёного табака, с отвращением посмотрел на него и засунул обратно. Вздохнул. — Нет, но Анхель, Анхель... Кто ж мог его так зацепить? Мануэль! — окликнул он арекбузира. — А ты точно уверен, что не промахнулся?

— Уверен, — мрачно отозвался тот.

— А если ты... ну, в смысле, если это ты Анхеля...

— Альфонсо, ты с ума сошёл: не мог же я пробить навылет эту халупу!

Родригес почесал в затылке.

— Да, пожалуй, что не мог...

Солдаты ещё раз обыскали хижину, не нашли в ней для себя ничего ценного, разломали пару лежаков, связали из них носилки, уложили сверху труп

Анхеля, взгромоздили всё это дело на плечи и двинулись прочь. Тащить на верёвке пленницу доверили Михелю. Заночевать в проклятой хижине даже никто и не помыслил.

Ночь расцвела горячим заревом пожара.

А когда они под утро добрались до первого распадка и разбили лагерь, то погасло и оно.

В этом городе цвет, и свет фонарей,Всё готовит на подвиг, на войну.В этом месяце дождь ложится на снегГрохот барабана рождает тишину...

Злобный дождь оплакивал кончину февраля и моросил, почти не переставая. Нудно моросил — сопливо, холодно и грязно. Три дня пути спутались для Ялки в серую кудель разбитых ног, затёкших рук, холодной сырости, солдатской ругани и пустоты. В первую очередь — пустоты. Сил сдерживать её у Ялки больше не было. Тот, ради кого она жила и заставляла себя жить, был уничтожен. Неизбежное свершилось. Пустота проклюнулась, прорвала оболочку, вылезла, как майская гусеница, ощеривая чёрные крючки зубов, и принялась въедаться в душу, как в зелёный, только-только распустившийся листок.