Читаем без скачивания Женщины Цезаря - Колин Маккалоу

Что касается Публия Клодия, ну… Со времени суда над весталками прошло десять лет. Все знали, что Клодий — самый яростный враг Катилины. И вот он с огромным количеством клиентов (как ему удалось набрать клиентов больше, чем было у его старшего брата Аппия Клавдия?) создает неприятности для врагов Катилины! Вечно таскается под руку со своей несносной женой — это уже колоссальное публичное оскорбление! Женщины не ходят на Форум. Женщины не слушают собрания комиций с какого-нибудь возвышения. Женщины не поднимают голоса, приветствуя или, наоборот, непристойно оскорбляя кого-нибудь. Фульвия все это проделывала — и публике это явно нравилось. Хотя бы потому, что она была внучкой Гая Гракха, который не оставил потомства по мужской линии.

Никто всерьез не воспринимал Антониев до казни их отчима. Возможно, люди просто не видели дальше скандалов, которые неизменно сопровождали братьев Антониев? Ни один из троих не блистал ни способностями, ни умом — в этом им не сравниться с молодым Курионом, Децимом Брутом или Клодием, — но было в них нечто, что нравилось толпе больше ума и способностей. Они притягивали к себе людей так же, как выдающиеся гладиаторы или возницы на колесницах. Людей восхищала их физическая форма, их превосходство над обычными гражданами благодаря простой мускульной мощи. Марк Антоний имел привычку появляться одетым только в тунику, что позволяло людям любоваться массивными бицепсами, икрами, широкими плечами, плоским животом. Его грудь была как свод храма, а предплечья — как дубовые стволы. Тунику он носил в обтяжку, откровенно демонстрируя очертания своего пениса, чтобы все знали: им не показывают фальшивку, искусственную прокладку. Женщины вздыхали и падали в обморок. Мужчины чувствовали себя несчастными, готовыми провалиться сквозь землю. Он был очень некрасив, Марк Антоний: большой нос крючком, нависающий над огромным, агрессивным подбородком; рот — маленький, с толстыми губами, глаза слишком близко поставлены, щеки — толстые, рыжеватые волосы — густые, жесткие, вьющиеся. Женщины шутили, что очень трудно найти его рот для поцелуя: оказываешься зажатой между носом и подбородком. Короче, Марку Антонию (да и его братьям тоже, хотя и в меньшей степени) не обязательно было быть великим оратором или ловким судебным угрем. Он просто расхаживал, покачиваясь, как внушающее всем ужас чудовище.

Вот несколько очень веских причин, по которым Цицерон не созывал Сенат в последние дни своего консульского срока, — как будто ему не хватало и одного Цезаря, чтобы затаиться.

Но в последний день декабря, когда солнце уже уходило на отдых, старший консул явился в Трибутное собрание, чтобы сложить с себя полномочия. Он долго и упорно работал над своей прощальной речью, желая покинуть сцену со словами, подобных которым Рим до сих пор не слышал. Его честь требовала этого. Даже если бы Антоний Гибрид был в Риме, он не составил бы конкуренции. Но вышло так, что Цицерон солировал. Замечательно!

— Квириты, — начал он сладкозвучным голосом, — этот год был знаменательным для нашего Рима…

— Вето, вето! — выкрикнул Метелл Непот из колодца комиций. — Я налагаю вето на любые твои речи, Цицерон! Ни одному из тех, кто без суда казнил римских граждан, нельзя давать возможности оправдать содеянное! Закрой свой рот, Цицерон! Принеси клятву и сойди с ростры!

Наступила абсолютная тишина. Конечно, старший консул надеялся, что собрание будет многочисленным и это оправдает перенос места сбора из колодца комиций к ростре храма Кастора, но народу пришло мало. Аттику кое-чего удалось добиться: присутствовали все всадники, сторонники Цицерона, и, похоже, числом они превосходили оппозицию. Но то, что Метелл Непот наложит вето на нечто столь традиционное, как право уходящего консула на речь, — об этом Цицерон не подумал. И с этим ничего нельзя было поделать. И неважно, сколько сторонников Цицерона собралось, много или мало. Второй раз за короткий период Цицерон всем сердцем пожелал, чтобы до сих пор действовал закон Суллы, запрещавший трибунам накладывать вето. Но этот закон больше не действовал. И Цицерон уже ничего не мог сказать. Ни одного слова!

И он начал приносить клятву по древней формуле, закончив ее словами:

— Я также клянусь, что я один, без чьей-либо помощи, спас отчизну, что я, Марк Туллий Цицерон, консул Сената и народа Рима, сохранил законное правление и защитил Рим от врагов!

После этих слов Аттик позаботился об оглушительных аплодисментах. Не было молодежи, которая лаяла бы или свистела. В канун Нового года у сопляков нашлись дела поинтереснее, чем наблюдать, как Цицерон сдает полномочия. «В некотором роде это победа», — думал Марк Туллий Цицерон, спускаясь с ростральных ступеней и протягивая руки к Аттику. В следующий момент на его голове уже красовался лавровый венок. И толпа на руках пронесла его весь путь до лестницы Кольчужников. Жаль, что не было Цезаря, чтобы увидеть это. Но, как все вновь избранные магистраты, Цезарь не мог присутствовать. Завтра он и новые магистраты вступят в должность, принеся присягу в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, и начнется то, чего Цицерон очень боялся. Особенно в той части, которая касалась Цезаря. Для boni наступающий год будет несчастливым.

Завтрашний день подтвердил его предчувствия. Как только закончилась официальная церемония принесения присяги, и был выправлен календарь, новый городской претор Гай Юлий Цезарь покинул первое собрание Сената и поспешил в колодец комиций, чтобы созвать Трибутное собрание. Очевидно, что все было организовано заранее. Цезаря ожидали только те, кто придерживался популистских взглядов, от молодежи до его сторонников-сенаторов и обязательной толпы людей, стоящих по своему положению чуть выше неимущих, реликты долгих лет, прожитых Цезарем в Субуре, — все эти евреи в своих шапочках, римские граждане, кому с молчаливого согласия Цезаря удалось зачислить себя в списки сельской трибы, вольноотпущенники, мелкие торговцы, также входящие в сельские трибы. По краям колодца комиций толпились их жены и сестры, дочери и тети.

Обычный низкий голос Цезаря сменился новым, ораторским. Городской претор заговорил высоким чистым тенором, который был очень хорошо слышен повсюду, сколько бы народа ни собралось.

— Люди Рима, я собрал вас здесь сегодня, чтобы вы были свидетелями моего протеста против нанесенного Риму оскорбления, такого чудовищного, что плачут даже боги! Более двадцати лет назад храм Юпитера Наилучшего Величайшего сгорел. В юности я был flamen Diaslis, специальным жрецом Юпитера Наилучшего Величайшего, а теперь, в зрелые лета, я стал великим понтификом и опять служу Великому Богу. Сегодня, вступая в должность, я должен был принести присягу в новом храме, который надлежало построить Квинту Лутацию Катулу по поручению Луция Корнелия Суллы Счастливого. Поручение было дано восемнадцать лет назад. Люди Рима, я испытал стыд! Стыд! Я унизился перед Великим Богом, я плакал, прикрываясь своей toga praetexta. Я не мог взглянуть в лицо новой великолепной статуи Великого Бога, заказанной и оплаченной моим дядей Луцием Аврелием Коттой и его коллегой-консулом Луцием Манлием Торкватом! Да, всего лишь несколько дней назад в храме Юпитера Наилучшего Величайшего не было статуи Великого Бога!

Всегда выделявшийся даже среди самого большого скопления народа, Цезарь, став городским претором, казался еще выше и величественнее. Сила, которая таилась в нем, изливалась наружу, она овладела в толпе каждым, покорила, поработила.

— Как такое возможно? — спросил он толпу. — Почему Юпитер, этот руководящий дух Рима, проигнорирован, оскорблен, очернен? Почему стены храма не демонстрируют того величайшего искусства, которое может предложить наше время? Почему Минерва и Юнона существуют как воздух, как ничто? Ни одной их статуи, даже выполненной в дешевой обожженной глине? Где позолота? Где колесницы? Где великолепная лепнина, где удивительной красоты полы?

Цезарь помолчал, глубоко вдохнул, грозно посмотрел на собравшихся.

— Я могу сказать вам это, квириты! Деньги, предназначенные для всего этого, остались в кошельке Катула! Все эти миллионы сестерциев, которые казна Рима выделила Квинту Лутацию Катулу, остались на банковском счету самого Катула! Я был в казначействе и попросил записи расходов. Но их нет! Нет записей, свидетельствующих о судьбе множества сумм, выплаченных Катулу за все минувшие годы! Кощунство! Вот даже каким словом это следует охарактеризовать! Человек, которому доверили воссоздать дом Юпитера Наилучшего Величайшего в еще большей красе и великолепии, чем прежний, позорно дезертировал, прибрав деньги!

Резкая обличительная речь продолжалась. Толпа возмущалась все больше и больше. То, что говорил Цезарь, было правдой. Ведь все это видели.

С Капитолия прибежал Квинт Лутаций Катул в сопровождении Катона, Бибула и остальных boni.