Читаем без скачивания Том 6. Зимний ветер. Катакомбы - Валентин Катаев

— Плохо нашему Африкану… — сказал он со вздохом.

— А что такое?

— Не сошелся с оккупационными властями. Отказался читать лекции в университете по их программе. И они его, представь себе, выгнали, как собаку! И знаешь, где он сейчас служит? Ты не поверишь! Сторожем в Археологическом музее. Простым, обыкновенным сторожем — на пятнадцать марок в месяц. Как тебе это нравится? — Колесничук с горечью произнес эти слова и вдруг спохватился, что слишком явно не выдержал своей роли. — Впрочем… — поспешил он прибавить назидательным тоном и закрутил свои густые усы, — впрочем, я его не одобряю, нашего Африкана, так как он своим поступком проявил крайнюю нелояльность… Гм… да… крайнюю нелояльность… — И Колесничук строго, но вместе с тем заискивающе посмотрел на Петра Васильевича с таким чувством, словно он опять наглотался помоев. Вдруг его глаза остановились, остекленели, лицо пошло багровыми пятнами, и он обеими руками взялся за конторку, как бы боясь потерять равновесие.

Дверь задребезжала, в магазин быстро вошел господин в канотье, с портфелем под мышкой, отвел Колесничука в сторону, и они заговорили по-румынски.

— Буна зиуа, домнуле Колесничук.

— Буна зиуа, домнуле Флореску.

— Че май фачь?

— Мулцумеск.

— Авець де гынд сы акитаць датория?

Петр Васильевич с трудом верил своим ушам: Колесничук бодро лопотал по-румынски. Когда он успел научиться? Боже мой! Какие дела могут быть у Колесничука с этим явным жуликом, который время от времени сверкал фальшивыми брильянтами и хлопал рукой по портфелю? О, как низко пал Жорка Колесничук!

К сожалению, Петр Васильевич не знал румынского языка. Если бы он его знал, он понял бы, что господин в канотье — палач, а Колесничук — всего лишь его невинная жертва. В переводе на русский язык их разговор обозначал приблизительно следующее:

— Здравствуйте, господин Колесничук.

— Здравствуйте, господин Флореску.

— Как поживаете?

— Спасибо.

— Платить собираетесь?

— Господин Флореску, будьте великодушны! Вы меня разоряете.

— Это меня не интересует. Я хочу знать: будете ли вы платить? Сегодня понедельник, завтра вторник, послезавтра среда. Если в среду до закрытия биржи я не буду иметь от вас деньги, тогда я опротестую ваши векселя и буду описывать ваш магазин, вашу квартиру и все имущество.

— Господин Флореску!..

— Я сказал. До свидания.

Господин Флореску коротко приподнял канотье и, на этот раз даже не выпустив на прощанье из-под своих зловещих бровей брильянтовых пучков, хлопнул дверью. Колесничук безмолвно смотрел ему вслед мутными, неподвижными глазами. Пот струился по его воспаленному лицу.

— Вы видите, что делается, мсьё? — вдруг произнес он с блуждающей улыбкой. Он был так расстроен, что даже на миг потерял память — забыл, что перед ним стоит бывший Петька Бачей, а отнюдь не какой-то «мсьё». Впрочем, он сейчас же очнулся и ужасно смутился. — Ум за разум заходит, виноват… — сказал он жалобно. — Господи боже мой, что же это делается? Грабеж среди бела дня!

Как ни был Колесничук в эту минуту противен Петру Васильевичу, все же он возбудил в его душе нечто похожее на жалость.

— Что случилось?

И Колесничук, забыв, что теперь они, в сущности, смертельные враги, рассказал Петру Васильевичу историю с векселями, умолчав, впрочем, о многих ее подробностях.

— Понимаешь, — говорил он, растирая обеими руками голову, — векселя бронзовые, а я обязан почему-то по ним платить. А не заплачу — пустят с молотка все мое имущество. Ты же юрист, Петя, может быть, ты что-нибудь тут понимаешь?

— Да тут, брат, и понимать нечего. Ты сделал на векселях передаточную надпись?

— Ну, сделал.

— Свою подпись поставил?

— Ну, поставил. Ведь, кажется, так полагается? Во всяком случае, Моченых сказал, что полагается.

— Он тебе правильно сказал. Полагается.

— Вот видишь!

— Ничего я еще пока не вижу. А кроме твоей подписи, ты что-нибудь еще на векселе писал?

— Ей-богу, больше ничего не писал! Святой истинный крест! — воскликнул Колесничук и даже побледнел от волнения. — Чтоб мне не сойти с этого места!

— Ну, так сам виноват. Тебе надо было прибавить к своей подписи слова: «Без оборота на меня».

— Без оборота на тебя… — бессмысленно пробормотал Колесничук, снова начиная покрываться багровыми пятнами.

— Да не на меня, а на тебя!

— Я ж и говорю — на тебя.

— Ну, братец, с тобой каши не сваришь! А еще коммерсант! Воображаю, как ты «коммерсуешь»! — ядовито сказал Петр Васильевич. — Ты должен был написать: «Без оборота на меня». Что это значит? Это значит, что надписатель, прибавивший к своей подписи «Без оборота на меня», освобождается от ответственности. А ты не написал. Значит, ты от ответственности не освобождаешься. И теперь тебе надо платить. Таков железный закон капитализма.

— Значит, я совершенно разорен, — прошептал Колесничук. — Они меня раздели… Я убит.

— А! — злорадно сказал Петр Васильевич, но тут же спохватился и, сделав печальное лицо, прибавил: — Ты когда-нибудь Чехова читал?

— Ну, читал. А что?

— Ничего. У Чехова есть прелестный рассказ, где один юрист говорит купцу: «Не надо быть бараном».

— Что ты имеешь в виду? — тонким, как бы простуженным голосом сказал Колесничук и заморгал ресницами.

— Вот это самое: не надо быть бараном… Ну, я пошел. Рад был тебя повидать.

Петр Васильевич небрежно подал Колесничуку два пальца, как и подобало, по железным законам капитализма, счастливому, преуспевающему юристу, представителю крупной фирмы, подавать руку мелкому купцу-банкроту.

— Бон шанс, как говорят французы, — сказал он. — Привет супруге.

— Какой супруге? — пробормотал совершенно обалделый Колесничук.

— Раисе Львовне. Надеюсь, она здорова?

— Я с ней разошелся, — хрипло сказал Колесничук. — Она там… — Он неопределенно махнул рукой. — Удрала вместе с большевиками… в Совдепию.

— А, понимаю… — заметил Петр Васильевич, уже не скрывая своего презрения. — На склоне лет оказалось, что вы не сошлись характерами. Это бывает. То-то я смотрю на тебя: отремонтировал усы, одеваешься по последней моде конца девятнадцатого века… Ты еще не женился на какой-нибудь румыночке с небольшим приданым? Нет?.. Сожалею. Впрочем, я с тобой заболтался. Мне еще надо туда-сюда… На прием к одесскому городскому голове господину Алексяну. Масса дел! Если ты меня захочешь видеть, прошу — Лондонская гостиница, номер двадцать шесть. Спросишь юрисконсульта Бачей, там меня все знают! Пока!

И, фатовски помахав рукой, Петр Васильевич поскорее вышел из комиссионного магазина «Жоржъ», чувствуя в душе острую, почти физическую боль отвращения. Вместе с тем он испытывал также и радость оттого, что ему так ловко удалось навести разговор на Африкана Африкановича и узнать его «координаты», как любил в подобных случаях выражаться Дружинин.

Между тем Колесничук метался по магазину, как Герман из «Пиковой дамы». Но только вместо «три карты, три карты, три карты…» он все время с маниакальным упорством повторял:

— Без оборота на себя, без оборота на себя, без оборота на себя.

Это была агония комиссионного магазина «Жоржъ»…

Когда Колесничук, разбитый душевно и физически, плелся вечером домой, его вдруг осенила еще одна мысль, которая показалась ему гениальной. Он решил пойти к Петру Васильевичу в Лондонскую гостиницу и попросить у него взаймы денег. Он будет его умолять. Он подпишет ему любые векселя. Не может же быть, чтобы у него не было денег! У него, наверное, найдется три тысячи марок. Трудно представить, чтобы он отказал своему старому другу. В эту минуту Колесничук не думал о том, что Петр Васильевич предатель, изменник, что он ненавидит его. Да, он его ненавидит! Он предатель. Но Колесничук скроет свою ненависть. Он будет перед ним притворяться, льстить…

Колесничук тут же повернул и побежал в Лондонскую гостиницу. Здесь его ждал последний, самый страшный удар: никакого Петра Васильевича Бачей, юрисконсульта из Плоешти, в гостинице не оказалось. Никто даже и фамилии такой не слышал. Это был обман.

Это был такой же обман, как Ионел Миря, Моченых, фирма «Мефодий Мунтяну и сыновья» — Бухарест, Берлин, Вена, Копенгаген, Анкара, Монтевидео, Мирча Флореску, его фальшивые брильянтовые перстни и фальшивые брильянтовые глаза. Все вокруг Колесничука было обманом в этом проклятом фальшивом мире торгашей, мошенников и спекулянтов, захвативших честный советский город и наполнивших его своим зловонным дыханием.

И Колесничук понял, что он пропал окончательно и бесповоротно.

41. Тезис-мезис

Петр Васильевич вошел в пустой, пыльный вестибюль. Под лестницей находился столик для продажи билетов. Но он был пуст, и на нем, так же как и на полу, лежал слой пыли.