Читаем без скачивания Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник) - Александр Филиппов

– Василий! Василий Хлебников, – подсказала, горя очами, цыганка.

– Крещается раб Божий Василий во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа. Аминь.

Батюшка надел на шейку ребенка алюминиевый, васильковой глазури крестик. Потом провел кисточкой по лбу, груди, векам, рукам и ногам ребенка.

– Прими печать дара Духа Святаго. Аминь. – И, возвращая младенца Ирине Сергеевне, добавил: – Василий Хлебников… Хорошее имя и фамилия… вкусная! – А потом обернулся к цыганке, молвил строго: – Смотри, не испорть ребятенка, мамаша! Жизнь ваша цыганская вольная, да чтоб волю эту вы в корысть не употребляли. Не воруй, не обманывай, тому и сына не учи. А вот праздники себе и людям вы, цыгане, устраивайте. Пойте, пляшите, музыку играйте. Тем и на пропитание зарабатывайте. Сие не грех. Так что прощай, Василий Хлебников, благословляю тебя.

Батюшка осенил младенца огромными, как у молотобойца, перстами. У порога часовенки Ирина Сергеевна передала на удивленье молчаливого ребенка матери. Цыганка, приняв его, глянула на крестную проницательно.

– Скажи, красавица, какая печаль тебя гложет? Может, я чем-нибудь помогу?

«Нет уж, помогла одна…» – чуть не сказала вслух Ирина Сергеевна, но обнаружила вдруг, что обида на соплеменницу новой знакомой прошла, растворилась в церковных стенах, и ответила просто:

– Сын у меня на чеченской войне в плен попал. Чувствую, что живой пока, мается, а как дальше будет – не знаю. Куда только не обращалась – никто помочь не может.

– Я помогу. – Сказала цыганка. – Заговор материнский знаю – от разлуки с дитем. Не наш, не цыганский заговор. Ваш, русский. Он древнюю силу имеет.

Ирина Сергеевна замялась, сомневаясь.

– Я слышала, будто церковь такие вещи… не одобряет.

– Вот те крест православный! – перекрестилась цыганка на купола собора. – От чистого сердца помочь хочу. Бог простит. Слышишь, Господи? Я бедная цыганка. Не ворую. Грешу, да, на картах гадаю и приврать могу. Но – не для себя. Для них, – указала она смуглым пальцем на ребенка у груди, затем на дочку, прижавшуюся щекой к материнской юбке и безучастно смотрящую вслед за матерью в белесую небесную высь, откуда кто-то – Ирина Сергеевна теперь была убеждена в этом, – взирал на них пристально, вслушиваясь. – Помоги нам, Господи, дай силы заговору моему, – опять истово перекрестилась цыганка и сказала, обратись к Ирине Сергеевна: – Пойдем вон на ту лужайку, там поворожу, заговор скажу.

И, отойдя с десяток шагов, встала посреди газончика на ухоженной церковной травке, забормотала, крестясь, вроде тихо, но так, что Ирина Сергеевна отчетливо слышала каждое слово.

«Разрыдалась душа моя в четырех углах дома. Отчего? По кровиночке моей родненькой, истерзалась я разлукою, проглядела я очи ясные, ожидаючи свою дитятку. Не взмелилось мне крушить себя. Стану я заговаривать, призову я Христа в помощники. Дай, Христос, мне свечу венчальную, чашу брачную, святой платок. Из загорного студенца почерпну я святой воды, посредь леса дремучего очерчусь я чертою призрачной. Заговариваю свое ненаглядное дитятко над чашей брачною, перед свечой обручальною, умываю своему дитятку чистое личико, утираю святым платком его уста сахарные, очи ясные, чело думное, ланиты красные, кудри русые, поступь борзую. Будь ты, мое дитятко ненаглядное, светлее солнышка ясного, милее вешнего дня, чище ключевой воды, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря. Отвожу я от тебя кровью материнской черта страшного, отгоняю вихря буйного, чужого домового, охраняю от ведьмы Киевской, от злой сестры ее Муромской, от злого ведуна, отмахиваю от ворона вещего, от вороны-каркуньи…»

Ирина Сергеевна, вслушиваясь, кивала согласно. Ей казалось, что светлая и легкая энергия, напитавшая ее в храме, лучится теперь от тела, так, что кожу покалывало, пронзает, устремляясь, тысячекилометровое пространство, и действительно способна, как в фантастических кинофильмах, виденных много раз по телевидению, достичь сына, отыскать, обнять его упруго, окружив защитной стеной, отталкивающей все, что несет страх и угрозу.

А между тем голос цыганки креп, слова вылетали из уст уже грозными, залитыми в бронь шариками, свистели пулями, разя невидимого врага:

«… И будь ты, мое дитятко, моим словом крепким в ночи и полуночи, в часу и получасье, в пути-дороженьке, во сне и наяву, в воле и неволе укрыт от силы вражьей, от нечистых духов, от любого оружья, от горя, от беды, от смерти напрасной, сохранен в воде от потопленья, укрыт в огне от сгоранья, в бою от меча и пули…»

Цыганка опять перекрестилась, глянула строго по сторонам, будто зрила уже обступающие со всех сторон опасности, выкрикнула угрожающе:

«… А кто вздумает моего дитятку обморочить и изурочить, тому скрыться за горы Азаратские, в бездны преисподний, в смолу кипучую, в жар палючий. И будут его чары ему не в чары, мороченье ему не в мороченье, изуроченья ему не в изуроченья. Отдаю я тебе, своему дитятку, всю силу, которую имею. Аминь.»

Цыганка закончила и сразу сникла обессилено, утерла пот со лба коричневой ладонью, сказала переведя дух:

– Вот и все, сестра. Теперь жди хороших вестей.

– Спасибо-о… – выдохнула из груди Ирина Сергеевна, все еще завороженная торжественным речитативом древнего заговора. А потом поинтересовалась несмело, конфузясь за предыдущую подозрительность и неприязнь: – А почему вы… одна? Без этих, как их назвать… сотаборниц? Ну, подружек своих то есть…

Цыганка, глядя куда-то поверх головы Ирины Сергеевны, усмехнулась презрительно:

– Ушла я. Если найдут ромалэ меня – убьют. Про волю цыганскую только в песнях поется. Это у вас, русских баб, воля. Живете, как хотите, любите, кого хотите, а у нас… – Она махнула рукой горестно.

– Куда же вы теперь? – кивком указала на девочку Ирина Сергеевна. – С таким-то приданым?

– Аль к себе в гости пригласить хочешь? – прищурилась цыганка, и тут же хмыкнула, успокоив: – Не бойся, к тебе не пойду. Не будь дурой, не раскрывай душу-то. Теперь никому верить нельзя. Ни подругам, ни родственникам. А цыганам тем более, – подмигнула она. – Ты теперь сыну моему крестная мать. Даст бог – свидимся. А мы, – она погладила по голове дочь, – в теплые края подадимся. А то холодает у вас… Осень скоро. А там и зима… Прощай.

Цыганка повернулась и зашагала решительно, метя землю подолом юбки, миновала церковные ворота, отмахнувшись от нищих: «Бог подаст!» – и скрылась, затерявшись в толпе на шумном проспекте.

Пожалуй, впервые за последнее время Ирина Сергеевна обрела вдруг надежду. До сего дня ей казалось, что надо предпринимать что-то срочное, суетиться, подключая все новых и новых людей к спасению сына, но сейчас, осознав тщетность таких попыток, она поняла, что человеческие дела и законы уже не властвуют там, где все предопределено свыше. «Час роковой наступил, а рокового нет…» И что бы ни придумывал человек, шарахаясь по жизни, наступит время и промчится он как заговоренный сквозь смертельные опасности, подвиги и славу к тихому омуту на роковой речке, где поджидает его конец предначертанного судьбою пути…

Наверное, ей как раз не хватало той веры в чудо, которую она обрела здесь, и надежда – призрачная, мистическая, внушенная молитвой да заговором, – казалась вполне обоснованной…

По дороге домой Ирина Сергеевна решила заглянуть к Новокрещенову. Пройдя по ухабистой, залитой серыми помойными лужами улочке, подошла к его дому. Опасливо осмотрев двор и с облегчением не обнаружив там давешней ребятни, торопливо проскользнула к времянке. Стукнув кулаком по дощатой, перекошенной двери и не дождавшись ответа, толкнула ее и под истошный визг ржавых петель переступила порог, нырнув в полумрак пропахших угольной пылью сеней. Ни в сенцах, заваленных пустыми бутылками, ни в комнатушке, убогой по-прежнему, но прибранной не иначе как хозяйственным Ванькой, никого не было. Почувствовав нестерпимую жажду – и то, с утра на ногах, – Ирина Сергеевна прошла в комнатку, перешагнув осторожно через чьи-то огромные, как промасленные блины, шлепанцы, подошла к цинковому ведру на столе, приоткрыла слоистую, потемневшую от времени фанерку-крышку и зачерпнула воды кружкой с оббитой эмалью, предварительно глянув придирчиво на дно – не грязная ли? Потом осторожно отхлебнула глоток теплой, безжизненно-мягкой водопроводной воды с запахом цинка и мокрого дерева и, сразу обессилев, присела на краешек шаткого табурета, стянула с головы платочек, встряхнула привычно освобожденными волосами, подумала вяло: «Отдохну и пойду».

И в этот момент грохнула, словно пинком вышибленная, входная дверь, застонали под тяжелыми шагами половицы в сенях. Ирина Сергеевна подскочила от неожиданности. Первым в комнату ввалился возбужденный Новокрещенов, замер было в недоумении, уставившись на нежданную гостью, но тут, толкнув его, на середину каморки вылетел незнакомец явно кавказской внешности, со связанными руками, а наподдавший ему Ванька шагнул следом, ругнувшись грубо: