Читаем без скачивания Итальянская новелла Возрождения - Джиральди Чинтио

И видя, что он не перестает уговаривать ее, девушка сказала:

— Юноша, ты сделал со мной все, что хотел, и насытил свою бесстыдную страсть. Умоляю тебя, сделай милость, отпусти меня. Хватит с тебя того, что ты сделал, да и этого слишком много.

Любовник, боясь, как бы громкий плач Джулии не привлек кого-нибудь, и видя, что он старается понапрасну, решил оставить ее в покое и удалиться со своим пособником; так он и сделал.

Джулия долго оплакивала свое бесчестье, потом оправила свои растерзанные одежды, вытерла получше слезы и пошла по направлению к Гацуоло, к себе домой. Ни отца, ни матери не было дома; была только сестренка лет десяти-одиннадцати, которая занемогла и не выходила на улицу. Придя домой, Джулия открыла свой сундучок, где лежали ее вещи. Потом сняла с себя все, что на ней было, вынула чистую рубашку и надела ее. Затем нарядилась в платье из тончайшего полотна, белого, как снег, надела кисейный воротник, тоже белый, передник из кисеи, который носила только по праздникам, белые чулки и туфли из красного шелка; уложила как можно лучше волосы, а на шею надела нитку янтаря. Словом, она нарядилась в самые лучшие вещи, какие у нее были, словно собиралась на самый торжественный праздник в Гацуоло. Потом позвала сестру и отдала ей все, что у нее осталось, взяла ее за руку, заперла входную дверь и зашла к соседке, уже пожилой женщине, которую тяжкая болезнь приковала к постели. Вот этой доброй женщине Джулия, рыдая, поведала о случившемся с ней несчастье и так сказала ей:

— Богу не угодно, чтобы я жила на этом свете, да и зачем мне оставаться в живых, раз я потеряла честь. Нет, никто не будет показывать на меня пальцем или говорить прямо в лицо: «Вот девушка, которая сделалась потаскухой и обесчестила всю семью. Будь она поумней, она постаралась бы скрыть, это». Я не хочу, чтобы кого-нибудь из моих могли упрекнуть, что я добровольно отдалась камердинеру! Мой конец покажет всему миру и будет вернейшим доказательством, что если тело мое обесчещено, то душа навсегда останется незапятнанной. Я сказала вам эти немногие слова, чтобы вы могли рассказать все, как было, моим несчастным родителям, уверив Их, что я не соглашалась удовлетворить ненасытную страсть камердинера. Да будет мир с вами!

С этими словами она вышла из дому и направилась прямо к Ольо, а ее маленькая сестренка поплелась за ней, плача, сама не понимая о чем. Подойдя к реке, Джулия бросилась вниз головой в самом глубоком месте Ольо. На крики сестры, долетевшие до самого неба, сбежалось много людей, но было уже поздно. Джулия, бросившись в реку, чтобы утопиться, сразу же пошла ко дну, как угодно было судьбе.

Синьор епископ и синьора мать, услышав об этом печальном событии, приказали выловить труп. Камердинер же, позвав с собой конюха, скрылся. Когда тело нашли и стала известна причина, из-за которой девушка утопилась, поднялся всеобщий плач не только среди женщин, но даже среда мужчин, почтивших ее память слезами.

Достопочтенный и преподобный синьор епископ, не имея права хоронить ее по-церковному, велел положить временно тело на площади в усыпальнице, что цела еще и поныне, имея намерение похоронить ее в бронзовой гробнице с высоким мраморным пьедесталом, которую вы и сейчас можете видеть на площади.

Поистине мне сдается, что эта наша Джулия заслуживает не меньшей славы, чем Лукреция[178], и, быть может, если хорошенько поразмыслить, ее следует предпочесть римлянке. Можно только обвинить природу, не захотевшую дать Джулии, имевшей столь высокую и доблестную душу, более знатное происхождение. Однако сколь благородным считается тот, кто является другом добродетели и честь свою ставит превыше всех сокровищ мира!

Часть первая, новелла IX

Ревнивец с помощью монаха подслушивает исповедь своей жены и потом ее убивает

Милан, как вы все знаете и каждый может в этом убедиться, является одним из тех городов, которому мало равных в Италии. Здесь собрано все, что только может сделать город славным, многолюдным и богатым, ибо то, в чем поскупилась природа, возместил человеческий труд. В Милане можно найти не только то, что необходимо для жизни, но и все, что душе угодно. Ненасытная природа человека ко всем тонкостям и диковинкам Востока присоединила еще те чудесные и бесценные вещи, неизвестные другим векам, которые наша эпоха добыла такими неутомимыми трудами и ценой величайших опасностей. Вот почему наши миланцы славятся пристрастием к обильной и изысканной пище и пышностью своих пиров. Жить, по их мнению, это значит развлекаться и угощаться в компании.

А разве можно умолчать о миланках и их роскошных одеждах, украшенных золотом, бахромой, кружевом, вышивками и редчайшими драгоценностями? Когда знатная миланка появляется в дверях, то кажется, что видишь воочию праздник Вознесения в Венеции[179]. А в каком городе вы можете увидеть столько великолепных карет с искуснейшей позолотой и богатой резьбой, запряженных четверкой резвых рысаков, сколько вы видите каждый день в Милане, где движется нескончаемый ряд экипажей, запряженных парами, и немалое количество — четверками лошадей, в попонах из шелка, богато отделанных золотом и столь разнообразного вида, что, когда дамы проезжают по улицам, кажется, словно движется триумфальное шествие, как это было в обычае у римлян, когда они победоносно возвращались в Рим после усмирения провинций или покорения целых царств.

Я вспоминаю слова, сказанные в прошлом году в Боргонуово нашей светлейшей синьорой Изабеллой д’Эсте, маркизой Мантуанской, направлявшейся в Монферрато, чтобы выразить сочувствие супруге маркиза Гуильельмо по поводу его смерти. Наши дамы нанесли ей почтительный визит, как это всегда бывает, когда маркиза приезжает в Милан. И вот, видя такое множество столь пышно разукрашенных карет, она сказала дамам, пришедшим ее приветствовать, что сомневается, чтобы во всей Италии набралось столько прекрасных карет, как здесь. Вот к такой роскоши, к такой изысканности, к удовольствиям такого рода привыкли наши миланки, и это сделало их избалованными, общительными, веселыми и, разумеется, склонными любить и быть любимыми, без конца предаваясь утехам любви.

Что касается меня, то, по правде говоря, мне кажется, они одарены всеми благами, кроме одного: природа лишила их говора, соответствующего их красоте, манерам и учтивости, ибо поистине произношение, свойственное миланскому наречию, коробит слух иноземцев. Впрочем, наши дамы стараются упорным трудом восполнить свой природный недостаток, ибо мало найдется таких, которые не старались бы чтением хороших книг на родном языке[180] и беседой с искусными ораторами обогатиться знаниями и, шлифуя свою речь, добиться правильного и приятного произношения, что сделает их еще более привлекательными в глазах тех, кто общается с ними.

Но вернемся к истории, которую я собираюсь рассказать. Случай этот произошел в Милане в прошлом году великим постом. Проживал тогда в Милане некий благородный человек, приехавший из города, неподалеку расположенного, для ведения какой-то тяжбы по поводу границ своего имения. Он нанял удобный дом и жил в нем со своими почтенными домочадцами. Будучи молод и богат, он встречался вначале раз или два в неделю, смотря по обстоятельствам, со стряпчими и адвокатами, а потом переложил все заботы на, своего секретаря, очень опытного в такого рода делах, а сам все свое время проводил в развлечениях, только и делая, что следуя за каретой то одной, то другой дамы.

Однажды у графа Антонио Кривелло, как это было у него заведено, представляли комедию. Он устроил пышный пир и пригласил много знатных дам и мужчин; среди них был и наш юноша, ведший тяжбу, которого мы отныне будем называть Латтанцио, ибо я не хочу открывать его подлинного имени, так же как имени дамы, о которой мне придется говорить; будем называть ее Катериной.

Случилось, что Латтанцио оказался за ужином рядом с Катериной, которую он никогда раньше не видел, а если бы и видел, то в другое время она не пленила бы его воображения. Обычно между соседями за столом на таких пирах возникает интимная близость, что и произошло между Латтанцио и его дамой. Он принялся беседовать с ней на разные темы и оказывать ей всяческие услуги, разрезая кушанья и делая все, что принято у благовоспитанных людей. Катерина была миловидной, приятной и очень живой говоруньей и, не будучи неотразимой красавицей, все же без риска могла соперничать с самыми прекрасными дамами. Когда они так болтали друг с другом, Латтанцио пристально разглядывал ее, и ему очень понравились манеры и приветливость Катерины; сам того не замечая, он стал глазами пить любовный яд, так что раньше, чем встали из-за стола, он убедился, что стрелы Амура пронзили его сердце. Итак, когда ужин кончился и начались танцы, Латтанцио пригласил свою даму, которая любезно приняла его приглашение. Взяв ее за руки и замедляя танец, он начал с ней разговор о любовных делах. Видя, что даму совершенно не оскорбляют подобные разговоры, Латтанцио двинул пешку несколько вперед и с жаром признался Катерине, как она ему нравится, расхваливая ее манеры, обращение, изящество и красоту. Потом сказал, что пылает к ней страстью, и всячески стал умолять, чтобы она считала его своим верным рабом и пожалела бы его. Дама ответила ему весьма разумно, что ей очень лестно быть любимой таким дворянином, который ей кажется скромным, вежливым в приветливым, и что она боится лишь одного: как бы не была задета ее честь. В подобных разговорах они закончили танец и сели рядышком, продолжая беседовать о любви. И пока длился праздник, затянувшийся далеко за полночь, Латтанцио, не переставая, говорил ей о своей любви, выслушивая одни и те же ответы, смысл которых был таков: он-де должен принять во внимание любовь, которую она обязана питать к своему мужу, и их обоюдную честь, которая ей дороже самой жизни, а она, видя его учтивость и обходительность, может любить его только как брата.