Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

— Ты удрал, а я сижу и на часы смотрю… — смеясь, припоминала Анна. — До обеда-то час всего оставался…

— Иди ты! — хохотал Тучин.

— Ну да… Сижу, как эта… в ум ничего не идет. Обалдела прямо!.. После встала и — к Трофимычу на кухню. Думаю, у него спрошу… А там дымище коромыслом. Горит чего-то. И Трофимыч стоит — ругается… Я переждала и в сторону его, за рукав… Как, мол, считаете, мне быть, Николай Трофимыч?

— А он? — в который уже раз спросил Тучин, наизусть зная заранее ответ шеф-повара.

— А он злой как черт. Подумал и говорит: «Если к завтраму плиту не наладют — уйду отсюда! Меня, говорит, в ресторан зовут, а я тут с вашими биточками вошкаюсь. Вот так!..» Не расслышал он про мое-то, оказывается…

Перед железнодорожным переездом, на отметке 10-й километр, Тучина догнал новенький рудничный «газик». Бибикнул призывно, ярко ослепляя фарами. Тучин зажмурился и перешел постепенно на шаг. Отвернул на запястье манжет свитера, посмотрел на часы. Все точно — он бежал, как обычно, сорок пять минут.

Откинулась дверка, и Семен, молодой, здоровый парень-шофер, протянул Тучину меховую куртку.

— Привет, Пал Степаныч. Как пульс?

— Здорово. Стучит. А как у тебя?

— Тоже о’кэй.

Тучин накинул куртку, но сразу в машину не сел, еще несколько минут выхаживал себя, уравнивая дыхание. Когда оно улеглось окончательно, снова подошел к машине и попросил у Семена полотенце. Семен, прежде чем догонять своего начальника, заезжал из парка к нему на квартиру, где и забирал у Анны полотенце, костюм Тучина, ботинки.

Тучин досуха вытер мокрое лицо и шею, а уж после и залез на сиденье. С удовольствием вытянул ноги.

— Поехали, Сема, — сказал он, отдуваясь, и в этот момент беззвучно опал, закрывая переезд, автоматический шлагбаум.

— Привет, — фьюкнул Семен. — Я ваша тетя…

Через какое-то время из темноты справа медленно поползли, стыло погромыхивая, высвеченные фарами тучинского «газика» тяжелые, белые от апатитовой пыли хопперы. Один вагон, другой…

— Пал Степаныч, — обернулся к Тучину Семен. — Я вот вас все спросить хочу…

— Ну?

— И чего это вы себя так гоняете? Ну, я там понимаю… гроши бы за это давали. А то так, задарма, мучиться… А?

Тучин гмыкнул, провожая глазами вагоны. Отозвался не сразу:

— Это чтобы помереть, Сема, здоровым-здоровым.

— Ха-а… — гоготнул Семен. — Надо запомнить…

Потом уже, когда они мчались по искристой, гладко проструганной частым движением дороге, Тучин спросил:

— Что у тебя-то новенького?

— С Люськой, что ли? — охотно уточнил Семен.

— С Люськой, с Люськой, — улыбнулся Тучин.

— Да каво там! — отмахнулся Семен, кривясь щекой, и шлепком приплюснул на патлатой голове — светлые волосы его сзади далеко перевесились через ворот капроновой стеганки — махонькую шапочку. — Какие дела? Да никаких там делов. Все глухо!.. Она мне, Пал Степаныч, знаете, что вчера говорит? Мы с ней на танцы ходили. В Дэка. Что я, говорит, за извозчика, кучера, мол, не пойду. Ага… И не жди, говорит. Не дождешься. Мне, мол, холуя не надо. Так и лепит — хо-лу-я…

— Как это за холуя? Не понял…

— А так. Раз, мол, я на этом «газоне» персональным шофером вкалываю, то, мол, значит, и холуй.

— Интересно. Кого же она из тебя хочет?

— Ка-а-во… — презрительно растянул слово Семен. — Это вы у ее спросите. Иди, говорит, на рудник. В проходчики. Ну, как ее пахан, отец… Он же у вас, на Нижнем, батрачит проходчиком. Обрезанов-то…

— Знаю. А ты ей что?

— А я что? Я молчу. Чо это я в проходчиках не видел? Вот уж была нужда… А из проходчиков-то — я знаю — нынче умные с ходу когти рвут. По натуре. Вы-то, поди, уж лучше меня в курсе, Пал Степаныч, а?

— Как же с Люсей тогда?

— Кто его… — съежил плечи Семен. Длинные лохмы его от этого движения густо встопорщились на затылке. — Может, вы с ней это дело обтолкуете? Вас-то она железно послушает…

— Надо подумать… — сказал Тучин, прихватывая зубами ус. — Кто же тебе про проходчиков такое наплел?

— Кореша. А что? Не так, что ли?..

— Хм… Кореша… — как-то вдруг отстраненно повторил Тучин и с этого момента замолчал. С него разом слетело и бесследно улетучилось навеянное вчерашним интимом с женой и сегодняшним бегом благодушие.

Он уже сердито покосился левым глазом на шофера. Тот как ни в чем не бывало массивно горбатился над баранкой и пофьюкивал что-то оттопыренными губами.

«Трепло… — подумалось Тучину, и он, раздраженно поелозив на сиденье, еще плотнее вдавился в него спиной. — Так по больному и ковыряет, дубина…»

Тучин нахохлился, притираясь щекой к поднятому воротнику куртки, и прикрыл ладонью глаза…

Почти сразу же, легко и ощутимо реально, возникла перед ним теперь уже до мельчайших подробностей изученная, внешне очень смахивающая на трамплин или на лыжный ботинок схема вскрывающих и подготовительных выработок Нижнего рудника…

Тучин всматривался в схему, и она, оживая, как бы воочию раскрывала перед ним сейчас сложно и ясно устроенные внутренности горы… Рудник вгрызался в месторождение с северо-западной части апатито-нефелиновой дуги, двумя горизонтами высверливая рудное тело… Вытягиваясь по простиранию почти на два с половиной километра, тело это затем опадало на северо-востоке… Снаружи пустынная, голая гора там, под покрывающими нужную людям руду моренными отложениями и пустыми рисчорритами, жила: судорожно вздрагивала от взрывов, звенела сигналами подъемов, скрежетала ковшами скреперных лебедок… И действительно, положение с кадрами проходчиков на Нижнем складывалось хреново… «Хреново, хреново… хреново…» — заело это словечко… Хоть убей, а недоставало проходчиков на руднике… «Недоставало, недоставало… недостава…» «Что-то же изменилось во времени?..» — думал Тучин, не замечая, как сильно и нервно барабанит себя пальцами по лбу. «А потом, что это такое «что-то»? Что, он не знает, что ли, из чего состоит оно? Знает, конечно…» Ведь не впервой же ему, за все эти годы работы на комбинате так или иначе, а доводилось сталкиваться с этой проблемой: и понаслышке, и всяко, но вот как и чем изменить это «что-то», как и чем вернуть профессии проходчика ну хотя бы уж прежний престиж, он, по правде, еще не знал… Вернее, даже и знал по-своему, только бессилен был своей непосредственной властью изменить это «что-то». Вот это-то противное бессилие, равное в конечном счете незнанию, и беспокоило и тревожило Павла Степановича.

В свои тридцать девять лет он уже с достаточной остротой и ясностью ощущал и осознавал странно существующую, оказывается, в независимости от него, молодого и энергичного, невозможность осуществления на деле, которое он любил, всего того, что он ощущал, осознавал, хотел бы и мог осуществлять ради этого дела.

Раньше, когда он после института еще только-только начинал вживаться в новую для себя среду комбината, ему казалось, что достаточно лишь достигнуть определенных высот, и сама высота его положения тут же создаст благоприятные возможности для скорейшей и самостоятельной реализации в дело того, что уже увиделось, пережилось и продумалось им. Ведь по здравому-то смыслу все так и должно быть: больше власти — больше самостоятельности — короче путь; ведь то, что не по зубам, скажем, рядовому сменному мастеру, то вполне по силам начальнику участка и так далее… Лишь бы голова была на плечах, котелок бы варил получше, а там… только держись! горы свернем! В действительности же специалиста Тучина поджидало парадоксально неожиданное: наоборот, чем выше становились должности, занимаемые им, тем длиннее и усложненнее становился путь реализации уже продуманного и пережитого внизу.

Его шофер был, конечно же, прав… «Прав, прав… прав…» Сегодняшние люди действительно с откровенной и ничем не прикрытой неохотой учились и шли на эту до сих пор, пожалуй, самую высокооплачиваемую и ведущую профессию в подземке.

Состав проходческих бригад на Нижнем неуловимо-ртутно колебался, а без стабильной проходки, без ритмичного проколачивания в горе новых и новых подготовительно-нарезных выработок, бурения ортов, штреков, восстающих, разделки подсечек — просто немыслимо было удерживать рудник в жестко регламентированных напряженными планами показателях.

«Все правильно, правильно… пра… — с каким-то злорадством думалось Тучину. — Злись не злись, а все так и есть… Народ ведь зазря, ни с того ни с сего, никогда и ни про что трепаться не станет… А если в пылу и наговорит чего-нибудь, то это только для того, чтобы хоть как-нибудь да и выболеть из себя недовольство… И Студеникин… Пенки снимал с рудника. Прятал концы в мнимом новаторстве… Блоки, видите ли, нарезал под несуществующие вибропитатели. Разбазарил проходку. Да и все разбазарил… То-то Шаганский с таким наслаждением выложил Тучину на стол свое социологическое исследование… На, мол, дурачок, кушай на здоровье. Расхлебывай кашу. Будто бы Тучин и сам, без этого «собаковеда», не разбирается в истинных причинах отставания рудника… Хрен его знает, за что его только терпит около себя Михеев?.. Пустельга ведь обычная…»