Читаем без скачивания Лавка - Эрвин Штритматтер

Это домей и по сей день звучит у меня в ушах. Я прошу у бабы Майки отпуск для деда. Пусть сделает так, чтобы его грызь отпустила.

— Пусть малость погодит, — отвечает Майка, — уж больно он мене рассердил.

С этого дня я зачастил к бабе Майке. Не сразу, очень медленно отступает недоверие, которое я испытываю к родителям. Баба Майка снимает великий груз с маленькой души.

— Маленькой души не быват, — объясняет баба Майка. — В любом человеке, хоть в ребенке, хоть во взрослом, хоть в добром, хоть в злом, хоть в даровитом, хоть в бездарном, душа одного размера, она есть даже у людей, которые убеждены, будто у них никакой души нет, весь вопрос в том, какую часть своей души отдельный человек видит и выставляет напоказ.

— Баб Майка, а кто тебе это сказал?

— Ветер, кто ж еще. — И больше ни слова.

Лишь дожив до двадцати лет, я понял, какие силы пустила в ход баба Майка, чтобы узнать, каким разговором смутил дедушка мою душу. Я был твердо убежден, что сам ей ничего не рассказывал, но бывают, как говорится, и ошибочные убеждения.

В эту пору школа становится для меня тем местом, где я, щуплый лаузицкий заморыш, могу хоть немного поднять голову. На уроках немецкого мне разрешено отложить в сторону Бранденбургскую хрестоматию. Впрочем, я и без того знаю ее наизусть. Я теперь старшая ступень, и мы, стоящие на этой ступени, получаем для чтения книги, в которых содержится одна-единственная история, романы, другими словами. К примеру, история про Всадника на белом коне. Вы уже знаете, верховая езда всегда меня занимала. Чтобы никто не мешал, я забираюсь с новым учебником на сеновал, начинаю там читать, и вот уже я как безумный скачу по защитным дамбам вдоль берега Северного моря.

Два дня с обеда до вечера на сеновале, и содержание Всадника переходит в мой литературный багаж. Северное море, дамбы, намывной грунт образуют у меня внутри заповедный уголок, куда я могу скрыться, если меня начинает донимать то, что я знаю про своих родителей, или просто когда вспыхивает очередной семейный скандал. Но все это ненадолго, благотворное действие Всадника улетучивается, едва мы принимаемся вместе с Румпошем проходить эту историю страница за страницей. Читаешь — и радуешься, проходишь — и с души воротит. Что значит «проходить»? Это значит разрубить историю на части, пока не пойдет кровь из множества ран; «проходить» — это значит: к завтрему прочитать Всадника на белом коне с первой страницы по десятую. На другой день — новое задание: к послезавтрему с десятой по двадцатую. Между тем и другим заданием с тебя требуют:

— Расскажи нам, что ты прочитал.

Мы косноязычно отвечаем:

— А потом они сидели в комнаты и рассказывались.

Стоп, промежуточный вопрос Румпоша:

— Кем он поначалу, ну этот, как его звали?..

— Хауке Хайен! — выкрикивает одна девочка.

— Верно, значит, кем Хауке Хайен поначалу нанялся к смотрителю дамбы?

Мы всем классом гадаем, и наконец одного из нас осеняет:

— Молодой Хауке сперва нанялся к смотрителю дамбы младшим работником.

В дальнейшем нас заставляют ответить на вопрос, какой характер был у Хауке Хайена. Большинство из нас вообще не знают, что такое характер. Я же припоминаю, как Американка говорила однажды про укушенного собакой дядю Франца: «У него был очень мягкий характер».

Мы должны также определить характер старшего работника и характер смотрителя дамбы: Всадник на белом коне превращается в загадочную картинку, на которой где только можно запрятаны характеры, и мы должны их отыскивать.

После характеров нам велят отыскивать мотивы. Румпошу действительно приходится для начала объяснить нам это слово, до сих пор мы знали только локомотивы. Короче, Румпош объясняет нам значение слова, но мы все равно не можем понять, зачем нужно спрашивать про мотивы, неужели нельзя спросить по-человечески: почему он так сделал?

Почему Хауке Хайен непременно хотел соорудить новую дамбу? Так мы переходим к экономическому аспекту повести, а от него — к политическому, под конец создается впечатление, будто этот Теодор, этот Шторм написал свою повесть исключительно из экономических и политических соображений.

Вот таким манером, каждый раз по десять страниц, мы трижды проходим Всадника, хотим мы того или нет. Когда мы начинаем проходить повесть Шторма по четвертому разу, я считаю для себя возможным уклониться от заданной темы и описываю в домашнем сочинении характер самого коня.

Уже при втором прочесывании повести я заметил, что с конем не все ладно. Я согласен, что при покупке Хауке действовал вполне разумно, когда заглянул этому доходяге в зубы, чтобы определить его возраст, но что тем не менее Хауке не слишком разбирался в лошадях, поскольку утверждал, будто его лошадь смотрит на него, заглядывает ему в глаза и вообще его обожает. Такой лошади, пишу я в своем сочинении, лично мне ни разу не доводилось видеть, ни на одной конской ярмарке и вообще нигде; глядеть хозяину в глаза могут только собаки, но никак не лошади.

Мое опровержение вызывает у Румпоша растерянность. А сознаю ли я, спрашивает он меня, что за фигурой Хауке Хайена скрывается сам рассказчик, писатель, стало быть.

— Сознаю, — мой ответ.

— Ну так вот, раз автор правильно изобразил покупку лошади, значит, он должен разбираться в лошадях, ведь не мог же он в описании характера лошади быть менее сведущим, чем в описании покупки.

— Чего не знаю, того не знаю, — упорствую я. Я и в самом деле не мог знать, что, когда писателю требуются специальные знания в той либо иной области, он порой черпает их из книг. Может, первую часть, ту, что о конеторговле, господин Шторм вычитал из брошюрки Как приобрести хорошую лошадь для повседневного употребления, а с поведением чистокровного скакуна он знакомился по книге сказок. Такое случается и в наши дни, я мог бы доказать это на примере ряда художественных произведений новейшего времени, но я воздержусь дразнить обработчиков литературы и побуждать их в очередной раз заклеймить меня как врага литературоведения.

Румпош кличет учителя Хайера, чтобы тот помог нам уладить лошадиный вопрос.

— Разве ты не учел намек писателя, что в данном случае речь идет о лошади арабской породы, разве ты когда-нибудь на конских ярмарках имел возможность наблюдать за поведением арабских лошадей? — спрашивает меня Хайер.

Приходится признать, что не имел, и учителя считают, будто они меня вразумили.

Однако я и по сей день не перестаю удивляться, когда вспоминаю про этот случай. Я удивляюсь, что учителя всерьез отнеслись к моему возражению. Впрочем, я, скорей всего, обязан этим учителю Хайеру, который упорно старался представить меня вундеркиндом. Мы обращаемся за консультацией к Паулько Лидоле, то ли мужу, то ли не мужу моей двоюродной бабы Майки, величайшему в наших краях знатоку лошадей. Ему приходилось иметь дело с отслужившими свой срок арабскими скакунами, которых он скупал у помещиков.

— В глаза мне ни один не глянул, — говорит Паулько.

Итак, я становлюсь победителем в ученом диспуте по поводу натуралистического или, если хотите, реалистического эпизода из повести Теодора Шторма Всадник на белом коне. Сегодня я, впрочем, подозреваю, что победил не по справедливости, ибо ни одному из учителей, ни мне самому, ни Паулько Лидоле не пришла в голову догадка: а вдруг Теодор Шторм с умыслом наделил своего скакуна человеческим взглядом, чтобы тем подчеркнуть скрытое в нем демоническое начало? Для подобных догадок мои учителя были слишком трезвыми людьми, и учитель Хайер заявил моим родителям с такой гордостью, будто сам произвел меня на свет: «Из парня будет толк», после чего снова начал внушать им, чтобы они послали меня в городскую школу; вот почему я втайне опасаюсь, что мой перевод в городскую школу совершился без должных к тому оснований.

Дедушка обиделся на меня за то, что мы, то есть учителя и я, советовались по лошадиным делам не с ним, а с Паулько Лидолой. Дедушка теперь вообще все время брюзжит. Торговля у моих родителей опять пошла полным ходом, а он, так и оставшись бедняком, стукнулся к Шветашу и Зайделю, взял кредит и снова стал бродячим торговцем. Но за это время он успел изрядно постареть, и теперь ему уже не так легко передвигаться по округе на своих двоих. Чемоданчик, в котором лежат подклеенные образцы материй, через час после выхода кажется ему до того тяжелым, словно отлит из железа.

А люди покамест не созрели для того, чтобы справлять себе новую одежду. Дедушке приходится говорить, долго говорить, а люди в свою очередь говорят с ним. Он узнает много новостей, но заключает мало торговых сделок. Одна из новостей, которую дедушка скорей выспрашивает, чем выслушивает, такова: у Ханки завелся жених, и она хочет выйти замуж. Жених у ней из пришлых, работает на шахте. Дедушкино ожесточение расцветает жаждой мести: он посылает Ханкиному жениху анонимное письмо. Тот, мол, избрал наивернейший путь, чтобы связать свою жизнь с паскудной шлюхой. За подробностями обращаться к Генриху Матту в Босдоме.